Как вскоре выяснилось, интерес скрывался в другом.

В круглом гостевом зале стоял рояль, конфискованный из запасников «Музик-ферайна». По вечерам, получив аптечный гран «Дорненкрона», Кальт подсаживался к инструменту и брал аккорды, один за другим. До-ми-соль, мажорные гаммы сменялись минором, строгая упорядоченность — ахроматикой. В один из дней Улле услышал доносящуюся из зала мелодию — какой-то довоенный вальсок, показавшийся ему смутно знакомым.

Айзек Кальт играл.

Ученически выпрямив спину, выставив подбородок. В углу примостился толстяк Блаттер, единственный охранник, с которым у тераписта сложились терпимые отношения. Кальту импонировала его молчаливость.

Скрипнул пол, и музыка тут же оборвалась.

Оба они, пленник и конвоир, обернули лица — и Улле поразило сходство их выражений: расширенные зрачки, бледность, досада и замешательство людей, застигнутых врасплох на сокровенном.

— Что это? Что вы играли?

Кальт промолчал, за него ответил Блаттер:

— «Сказки Венского леса». Импровизация. Доктору нравится…

Не прекращая идти вперёд, Улле выстрелил в подтянутое кителем плотное брюхо. Блаттер икнул. Тёмная его фигура смялась, качнулась и вдруг повалилась — брызнув пуговицами, стукнулась о ковёр. В то же мгновение тишина взорвалась воем сирен. С грохотом захлопали двери, отлетая от косяков — в зал ворвалась экстренная бригада.

Кальту скрутили руки.

В жаркой давке переполоха Улле увидел, как терапист старается вырваться, не обращая внимания на синие вспышки шокеров. Шум-гам-балаган! Запахло озоном. Кто-то завопил, тонко и страшно, взвизгнул. Чихнул выстрел. «Не стрелять!» — фальцетом крикнул райхслейтер, напрасно силясь перекричать гам, но куда там. Вайнахтсман дрался как портовый грузчик — жестоко и грязно. Конвоиры кидались по двое, а он вывёртывался и, рыча, наносил удары, остервеневший, слепой, дикий от ярости…

— Стоять, Айзек! Ни с места!

Привычка к субординации сыграла своё. Стиснутое коричневыми рубашками тело застыло, подчиняясь приказу. Мартин Улле, задыхаясь, подскочил к тераписту и схватил его за предплечья. Потряс. С искаженного лица райхслейтера струился пот.

— Вы… доктор! С-стоять! Я…

Разберу тебя на запчасти, хотел сказать он. На куски. Блажной безумец! Небо светилось багрянцем, кровь перехлёстывала через пролив, неся разрушение. В чёрной закатной вуали плавали тучи, и крылья мельниц вращались как огромные лопасти. «Что это такое?» — хотел он спросить, но вместо этого услышал сдавленный хрип.

— Я… Серд… Мне…

Давление. Изношенный клапан издал хлюпающий звук, когда кровяная толща вломилась в просветы артериол, и мельницы завращались сильнее. «Моё сердце», — вот, что мог бы сказать он вслед за Лидером, вот то, что отказывает первым. Помоги мне! Яркие глаза плавали в тишине — тысяча солнц и прищуренные хищные рыбы.

— У вас кардиальный криз, идиот!

Криз? Что за дерьмо — криз? Он расширил ноздри, панически набирая воздух. Вселенная напоминала свёрнутый ком. Порыв ветра рванул оголившийся стебель, тот затрещал, но — «А!» — где-то сверкнула молния, растворилось окно: с выпученными глазами Улле сунулся в него, захрипел, выталкивая распухший язык…

— Успокойтесь, — процедил Кальт. — И дышите. Дышите, чёрт бы вас подрал!

***

Каждый вечер теперь проходил одинаково.

Возвратившись, доктор Зима ужинал — всегда в одиночестве, под надзором безопасниц из «летучей бригады», раздевался, принимал душ и ложился в постель с книгой или планшетом. Иногда от него пахло грозой, иногда — антисептиком.

От Мартина Улле пахло духами и лавандовым мылом.

В Шварцхайме серый министр позволял себе чуток сибаритства. Совсем чуть-чуть: бокал вина и половинку сигары — «Партагас», так и просилось на язык, но нет — всего лишь «Кайзер-Сорте», гнилое сено, разбавленное жеваным табаком. Вот он, безошибочный признак упадка: даже на чёрном рынке теперь не сыщешь хороших сигар. Сняв мундир, он набрасывал на себя халат из шёлка-сырца, переобувался и становился неузнаваем. «В каждом лавочнике сидит восточный тиран» — съязвил бы Кальт. Шаркая расшитыми туфлями, тиран подходил к монитору — и отключал его, гасил свет, отнимал книгу — молча, и так же беспрекословно Кальт отдавал её. Все насущные вопросы решались днём, в деловой переписке.

А ночь — время молчания.

Но сегодня Улле долго не мог заснуть. Что-то тревожило его, мучило неотступно — то ли мысль, то ли предчувствие. Он повернулся, с досадой ощущая дрожжевой запах телесных складок — гнездовье постаревшего, дряблого мяса. Подумать только, когда он успел так разожраться? Неудобно, жарко. Лежащий рядом враг вёл себя тихо, только зрачки иронично поблёскивали в темноте.

— Валяйте, — сказал Улле, давая выход кипевшему внутри раздражению. — Вы же так красноречиво молчите, мой псих! Реформы Визенштадта затрагивают вас за живое. А по-вашему, я должен был закопать половину своих активов просто, чтобы удовлетворить ваши амбиции.

— Амбиции?

— Да говорите же, чёрт! Не молчите. По-вашему, научный городок…

— Бездонная бочка, — хладнокровно продолжил Кальт. — Между прочим, прямой ваш конкурент, Мартин. Вы с такой готовностью опорожняете в эту дыру свои карманы, что создаётся впечатление, будто вас подменили. Между тем, «Абендштерн»…

— Ну да, ваш термитник!

— Мой термитник, хочу напомнить, тоже ваши активы. Теперь. Эй, лавочник, ну, в самом деле, побеседуйте с Шефером! Уж кого-кого, а его-то нельзя назвать революционером. И территориально лаборатория расположена намного удачнее — ближе к развязке, дальше от Новой Границы…

— Гм…

Улле сосредоточенно размышлял. В предложении тераписта имелись резоны. Поступи оно от кого-то другого, всё было бы проще. Не глядя, он двинул рукой, нащупал прохладный бок: под кожей легко угадывались рёбра.

— Тебе нужно больше есть, Айзек.

Показалось или хищник вздрогнул? Райхслейтер улыбнулся. Это напоминало скольжение вдоль невидимых нитей с привязанными к ним колокольцами, только дёрни. Моё имущество. Пальцы исследовали, с любопытством осваивали местность, потом двинулись ниже: Кальт задышал.

— Довольно, — почти взмолился он, но Улле не собирался его щадить:

— «Педерастические штучки»? Вам не нравится? А? Что? А если так?

— К чёрту, — злобно сказал Кальт, переворачиваясь на живот. — Делайте, что вам угодно, и оставьте меня в покое, жирный боров! Вам дали совет, а у вас одно в голове. Попросите Рауша дать вам брому или охолостить, пока окончательно не свихнулись. Технораса, аха-а… обезьянье наследие да плюс свинская похоть — прекрасные перспективы, дружище…

— Заткнитесь, брюзга! — развеселился Улле.

***

Отсюда, с высоты, Райх казался бесконечно малым, но простирался во все стороны света. Свекловичные поля переходили в каменистые плиты, на которых ничего не росло. Башня Айнхорн выглядывала из тумана как вышка; лёгкие, кудреватые облака плыли так низко, что можно было достать рукой. Кальт сделал шаг к решётке, погрузившись в воспоминания. Смотровая площадка, другой обзор, старые времена…

Был у меня товарищ, лучшего ты не найдёшь…

Он словно перемещался по дну океана. Часы били безвременье; «бом-м» — хрипела часовня в Кёльне, «бонн-бом-м» — отвечала часовня в Бонне. «Бон-а-бомм». Здесь были иные названия, но люди всё те же, и солнечный луч напрасно чертил по земле линией терминатора.

Был у меня товарищ…

Кажется, их было двое? Один, ещё живой, сидел под замком в «Моргенштерн» и, как уверял, Улле, то и дело плакал. Материал мог плакать, лохматая обезьяна скулила, когда в зверинец заносили огонь — нелепое свойство человечьей природы. Что есть человек? Слово «полезность» определяло его лишь отчасти, не объясняя; ведь так и про солнце можно сказать «горячее», так буква «F», выбитая на олове, символизирует…

— Прекрасный день, — напряжённо сказал Улле. — Отойдите от края, Айзек!

— Милый шалтай-болтай, — пошутил Лидер. — Просто ему не терпится ещё раз повидаться с красоткой Тоте.