— Здесь…

— Кто, дружище? — непривычно участливо спросил Мориц.

Ленц не ответил. Лишь дёрнул плечом и ускорил шаг, вырвавшись вперёд.

Идти было трудно. То ли ночной дождь обогнул эти края, то ли всё успело высохнуть, но дорога оказалась засыпана толстым слоем пыли, прыскающей из-под ног тонкими фонтанчиками. По обочинам громоздились песчаные валы, скрытые под выброшенной из домов рухлядью, обломками досок и цельных брёвен, камнями, осколками стёкол и битой черепицей. Узкий солнечный луч отразился в зеркальном плавнике, что наискось застрял в оконной нише. Внезапно Хаген испытал желание подбежать к окну и заглянуть внутрь, вытащить и поднести к лицу этот обломок, чтобы проверить — отразится там что-то или нет. Опасное желание.

Услыхав шорох, Ленц обернулся и произнёс абракадабру. Может быть, снова «они здесь», а может, заклинание на одном из мёртвых языков. Много «р», много «йот», шипящих и гортанных гласных. Много «т», вставших колом в голосовых связках.

— С ним что-то творится.

— Со всеми творится, — резонно отозвался Мориц. — Но до чего же мило, что ты заметил!

Он вытянул из кармана энергобатончик «Тагесрацион», поочерёдно надорвал лепестки упаковки и вгрызся в середину, остервенело двигая челюстями так, что зашевелились уши.

— У него так уже было? — Хаген понизил голос, но всё же не смог избавиться от ощущения, что Ленц прислушивается к разговору. Возможно, даже догадывается, о чём идёт речь.

Мориц с трудом сглотнул и подавил сухую отрыжку. Поразмышлял, вспоминая.

— Нет. Так было у Рогге. Это… плохой знак.

— Почему?

Следовало ожидать, что огнемётчик отбрехнётся по обыкновению или отделается хохмой, но Мориц был вполне серьёзен.

— Потому что на Территории первое правило — не оглядываться. Смотри вперёд, глазей по сторонам, но упаси тебя бог наступить на собственный след. Рогге наступил.

— И что с ним случилось? — спросил Хаген.

Еле выдавил вопрос и, уж конечно, не хотел получить ответ. Не сейчас. Не здесь. Не из этих уст.

Вообще никогда.

— Он дал себя съесть, — ответил Мориц. — Он заплакал. И Территория сожрала его с костями. Вот так-то!

***

Трум-пум-пум.

— Мне надо отлить, — сказал Мориц. — Сделать пи-пи. Увлажнить анемоны. Добежать до моря и пустить кораблик на жёлтых парусах. Опорожнить сливные баки.

— Да ради Бога, — откликнулся поражённый Хаген. Ему казалось, что он привык ко всему и он отнюдь не считал себя знатоком хороших манер, но эвфемизмы напарника неизменно вызывали желание слегка почиститься и пропылесосить уши. — Уверен, что всех-всех оповестил? Наверное, стоило дать объявление по громкой связи?

Они валяли дурака, как клоуны на арене, но всё это было лишь притворство, усыпление внимания невидимых пока зрителей, сужавших круги и отрезающих путь к отступлению.

Преследователи…

Кто знает, когда это началось? Электронное время тоже чудило напропалую, то принимаясь идти вспять, то калеча рубиновые цифры, отламывая от них точку или поперечину, превращая в символы мёртвого языка, окончательно заполонившего сознание Ленца.

— Я быстренько. Не уходите без меня. Потом все вместе закатимся в «Шлараффию» и хлопнем по баночке лагера!

Закончив, Мориц со стоном взвалил увесистый ранец и встряхнулся, распределяя тяжесть по плечам. Он устал, бледный лоб покрылся бисеринками пота, и всё лицо казалось вымоченным в мутной, грязной воде, что стояла в уголках закисших глаз и наполняла морщины и вдавлины.

Эй, а откуда взялись морщины?

«Мы останемся здесь навсегда, — с суеверным ужасом подумал Хаген. — Мёртвые без погребения. Куда делись все те, кто пропал без вести до нас? Что, если это они прижимаются к щелям и замочным скважинам, следят из подвалов, погребов, подземных дыр, целый полк безымянных солдат, получивших пулю в грудь, подорвавшихся на мине, задохнувшихся во тьме бомбоубежищ? Кто сказал, что Территория убивает? Возможно, она растворяет, разлагает на молекулы, аминокислоты, чтобы позже воссоздать себя, построить очередной мираж, очередной крючок на рыбку-простачка… И мы будем плавать здесь вечно. Как Рогге…»

— Любовь… а-кх-ха… Любовь тяготит. Вся эта высокая материя тяготит неимоверно. Как булыжник… тянет на дно.

— На складе есть модели поновее, — сказал Хаген. — А ты всё маешься с этим древним барахлом.

— Так ведь есть и группенлейтеры поумнее, — ядовито откликнулся Мориц. — Но попёрся в эту срань я почему-то с тобой. Что бы ты ещё понимал! Огонь — это стихия, не вашим пукалкам чета! С таким ранцем мой дед исколесил полконтинента и, уж будь спок, дал кой-кому прикурить. Понял? А барахло поищи поближе, в своей дурной башке. Она нас сюда завела.

Дурная башка. Всё верно. Лучше и не скажешь.

Теперь вокруг тянулись руины. Никаких вам уцелевших домов, никакой иллюзии мирной жизни, окопавшейся на изолированном квадратике словно оазис благополучия. Кто-то здорово постарался, не пропустив ни одного жилого здания, магазинчика или табачной будки, всё исколото, искрошено, перекручено, оголившиеся арматурные каркасы изгибались и образовывали такие причудливые формы, каких не обнаружишь и в музее современного искусства. «Упадочного искусства вырожденцев», как наверняка выразились бы в ныне упразднённом Отделе культуры. Повсюду экспонаты, экспонаты…

Я тоже экспонат. Мы все.

Оловянные солдатики на каминной полке. Понурые часы с обвисшими усами-стрелками, памятник механическому времени. Сколько ещё протикает до той поры, когда Кальт обнаружит отсутствие своего карманного многофункционального техника и решит собрать рассыпавшиеся карандаши?

Час? День? Неделя?

С другой стороны, почему бы нет? Если альтернатива — остаться здесь, вмурованными в камень, зарытыми заживо под землю, растворёнными в дождевой воде. Унылый рефрен — всё познаётся в сравнении. Меньшее и большее зло и ни капли добра. «Но как же Пасифик?» — спросил он себя, надеясь уловить хотя бы эхо той мучительной радости, что охватывала его всякий раз при воспоминании, которое и само было эхом, отражением отражения. Пасифик, Пасифик, откликнись, База, приём!..

Бесполезно.

Поздно. Слишком поздно.

«Меня забыли, — подумал он. — Самое страшное, что может случиться, — это не газ, не пуля, не виселица, не электрический стул. Самое страшное — это забвение».

В этот момент произошло кое-что ещё. Наглядно доказавшее, что случаются вещи и пострашнее.

***

Они продвигались гуськом по узенькой тропинке среди дощатых заборов, за которыми виднелись однотипные коробки казённых сооружений, похожих на тюремные бараки. Шурп, ш-шурп. Ботинки утопали в песке, приобретшем меловой оттенок — дорога была вымощена известняком. Нещадно топочущий Мориц превратился в грязнулю-пекаря, с ног до головы обсыпанного мукой и сахарной пудрой. Набитый до отказа подсумок игриво шлёпал его по бедру.

— Стойте! — внезапно попросил Ленц.

Вовлеченные в автоматический, размеренный ход — ни дать, ни взять заводные военные машинки — они бы, возможно, проигнорировали этот призыв, но Ленц шёл в авангарде, и Хаген едва не ткнулся в его напрягшуюся спину, а спустя секунду заработал весьма болезненный тычок пониже лопаток и раздражённый вопрос:

— Какого…

— Тс-с-с!

Воздев указательный палец и выставив подбородок, Ленц застыл с распахнутой грудью, словно ловя звуковые волны поверхностью кожи. Светлые, мягкие волосы, едва успевшие отрасти, встали дыбом и блестели, будто наэлектризованные.

— Слышите? Вы слышали?

— Что?

— Это…

Шшш-с — посвистывал ветер. Напрягая обострившийся слух, Хаген мог различить шуршание пересыпающихся песчинок. Меланхоличный скрип проседающих балок. Прозрачный голос пустоты. Ничего, заслуживающего внимания.

«Сейчас он откроет рот и скажет что-то на дневнем языке. На языке проклятых. Что-то вроде… йа, тоте’ вгах! Ф’нглуи мглв’нафх йогнарр рльех фтан, Тоте! Что-то вроде этого».

И Ленц действительно открыл рот, но произнёс совсем другое: