— Хорошо, — шепнула Тоте. — Так и есть. Не отвлекайся, Юрген. Не останавливайся. И не обращай внимания. Он ничего нам не сделает. Он опоздал.

Он?!

Тотен-рыцарь развалился в кресле у входа в очень знакомой позе нога на ногу, прищурившись, скрестив руки и прислонив голову так, чтобы наблюдать происходящее во всех подробностях.

— Не стесняйтесь, — сказал Франц. — Милая парочка. Блудница и предатель. Вы мне не мешаете. И я вам тоже. Тебе нужно было выбрать меня, солдат. Умер бы как мужчина. Она у тебя кое-что попросит. А я взял бы сам, не обеспокоив твою дырявую лунную совесть.

— Что?

— Пустяк, — сказала Тоте. — Не слушай его. Ты мужчина, Юрген, и пора бы тебе повзрослеть. Расстаться с игрушками. Сделай это, и Айзек будет тобой гордиться. Пиф-паф. Раз и два. Скажи «прощай», скажи «до свидания».

— Ну нет, — сказал Хаген, расширяя глаза как всегда, когда оказывался перед пониманием, внезапно открывшимся во всей своей омерзительной, болезненной наготе. — Нет-нет! Да вы что, с ума тут все посходили? Боже, нет!

— Бедный путаник, — отозвался Франц с оттенком сожаления. — Это же всякий знает. Сначала «нет-нет-нет», а потом «да-да-да». Так и работают в Райхе.

«Не обращай на него внимания», — посоветовала Тоте. Он думал, что это невозможно, но когда она начала двигаться, и гигантский маятник подхватил это медленное, плавное восхождение, оказалось, что то, что прежде казалось важным и серьёзным, больше не имеет значения, и разгорающийся огонёк в зрачках гипсового охотника не хуже пламени, облизывающего фитиль рождественской свечки. Выкуси, Франц! «Быстрее, — ломким голосом попросила Тоте. — Ты можешь?»

Он мог.

Теперь он мог куда больше, чем раньше — держать наготове несколько лиц, ходить через клетку и зигзагом, тратить и восстанавливать силы, принимать форму любого сосуда, скидывать слабую масть и до последнего беречь вскрытые козыри. Оставалась некоторая неуверенность в отношении пиф-паф, но глядя в сияющие янтарные глаза, Хаген не сомневался, что эти сложности вполне преодолимы.

Каждая живая вещь имела сигнал, кодированный импульс, звучащий на особой частоте. Теперь он мог слышать их все и слушал очень внимательно. И, ускоряя темп, шептал сорванным голосом:

— Да. Да. Да…

Комментарий к Тоте

* Молва делает свинью жирнее, чем она есть (нем. посл.).

Вечно актуальное атмоферное: Divano https://music.yandex.ru/album/2650/track/31804

Музыка для дуэта Тоте/Хаген: Idiot https://music.yandex.ru/album/34949/track/321347 ))

========== Глубокий поиск ==========

— Когда-то здесь был фонтан, — торжественно напомнил Мориц.

Сальные рожки его волос были нацелены в небо, как антенны, проволочные извивы которых маячили на горизонте и уже изрядно натёрли глаза.

Ночью прошёл дождь, и пересохшая гранитная чаша наконец-то получила глоток воды. Поколебавшись, Мориц швырнул туда пфенниг. «Чтобы вернуться, — объяснил он. — Сделай так же, дурила» и, когда Хаген отказался, в сердцах обругал его паршивым жмотом и запустил вторую медяшку.

— Будешь должен мне пять марок, — сказал он мрачно. — За Рогге. За Ульриха. За проклятого клоуна Краузе. Гнилой ослиный корень! Так со мной и не расплатился…

Налетающий порывами ветер ронял одинокие капли. Мостовая Брунненплац блестела, словно натёртая мастикой. Каждый камешек дышал свежестью, а ближе к домам, укрытые влажной, прохладной тенью, почти незаметные в стыках и трещинах, зеленели тонкие дудочки мха.

Меня ждут… Или уже нет?

— Напалм, — сказал Мориц. — Соль и известь. Три простых правила: полить, поджечь и не дышать, пока смердит. Всё это обман. Что вы вытаращили глаза, идиоты? Нет здесь ничего. Всё не для нас. Слышишь, группенлейтер?

Он в сердцах плюнул в чашу фонтана, целясь в покачивающийся на водной ряби кусочек фольги. «Свиньи», — подумал Хаген, приметив горку смятых шоколадных обёрток, напиханных в щель под отполированной чужими задами и временем плитой ограждения. Зачистка. Себя бы зачистили, говночерпальщики. Зондеркомманда. Он представил себе лица — мятые, толстокорые, одутловатые, с гнильцой овощи, мефедроновую плесень, проступающую в углах полуоткрытых ртов, представил расслабленные, нарочитые движения, сиплые голоса, усталость землекопов после напряженного дня. Зигель любит сладкое. Все они сладкоежки, у каждого в кармане праздничный перекус: пластинки жвачки, бонбон, карамель, пастилки от кашля, лакричные палочки, мармеладные мишки «Гуммибер». А потом липкими пальцами — за огнемёты…

Я тоже буду. Да? Нет? Может быть?

Нет. Всё случится сегодня.

— Ещё никто и никогда не выходил на Территорию втроём, — заметно нервничая, произнёс Ленц. — Втроём, без оборудования. Группенлейтер, вы уверены?..

— Всё согласовано, — сказал Хаген.

Железобетонная ложь. Поди-ка опровергни.

Мастер вранья, а скоро стану обермастером. После того, как выпью море и достану звезду с неба.

— Оп-па-па, — протянул Мориц, обжигая его проницательным взглядом. — Значит, согласовано, безымянный Хаген? А мне-то что ж, я танцую с тобой. Ты, говорят, любимчик доктора Зимы. А ещё говорят — он приехал здорово не в духе. Тик-так, э? Я танцую, ты ведёшь, и если оступишься — я тебе не завидую. Он вырвет тебе сердце и расплющит яйца. Веришь?

— Да, — сказал Хаген. Ледяные пальцы сжали горло изнутри. Он прокашлялся и хрипло повторил: — Да. Верю.

И на этот раз сказал железобетонную правду.

***

Вымерший рассветный город встретил их тишиной.

Хаген обнаружил, что отвык от настоящей тишины — без надрывного воя сирены, бормочущих голосов, трансформаторного жужжания и гудения направляющих линий, щёлканья стрелок и костяного перестука разгоняющегося курьерского поезда. Шарканье шагов не в счёт.

По пунктиру из фантиков и упаковок от концентратов — траумский аналог хлебных крошек — они проследовали по маршруту последней группы. Наталкиваясь на кусок очередного свинства, Ленц неодобрительно качал головой, его симпатичное юношеское лицо розовело от быстрой ходьбы и укоризны.

Квартал за кварталом. На одной из крыш Хаген заметил флюгер. Тэ-образная перекладина острым концом указывала на север, хвостовым же оперением — на условный юг. С каждым порывом ветра жестяная «Т» совершала полный оборот вокруг своей оси и вновь нацеливалась на север. На Пасифик.

Север — это Пасифик, а «Т» — это Тоте.

По невидимым с земли струнам резво скользили облачные чётки. Каждый шаг — бусина: «М» — математика, «Р» — пектрин, «Н» — это рак… бог знает почему, в письме об этом, конечно же, напишут, как и о том, что «L» — это «Leben», какая издёвка, каким извращённым воображением надо обладать, чтобы додуматься назвать так… что? Выдержку в справочнике? Картинку в букваре? Каждая буква что-то да значит. Например, «R». Но «L» ничем не лучше, а, может быть, даже хуже…

А «Т» — это Тоте.

***

Очнувшись после кратковременной чёрной паузы, он обнаружил, что лежит лицом вниз на скрипучей тахте, практически массажном кресле, разложенном на две половины. Он был полностью одет, но бос — ботинки валялись в противоположном углу, в куче такой же бесхозной обуви. Со стоном повернув голову — «крак! — ох, боже мой, — крак-ка-тук!» — закряхтели позвонки, — наткнулся взглядом на леденец в прозрачной обёртке. Химически розовый, безупречно гладкий съедобный фиал с цианидом, ретровирусом, серной кислотой… Шутка. Подарок на память.

Принеси мне свои игрушки…

Фарфоровые головки. Теперь он был уверен — чёрная пауза была не такой уж чёрной, он точно видел запавшие щёки Марты, выписанные мастерскими штришками мягкие тёмные пряди, завиток изящного уха с капелькой серёжки, и, конечно, Лотти — яблочный, чуть подувявший налив, девичий румянец. Игрушки.

Всего лишь.

«Оставьте меня в покое!» — мысленно взмолился он, до того неприятен, холоден был рассвет, до того не вовремя он наступил и требовал действий, а какие могут быть действия, когда лежишь пластом и голые пятки студит позёмка, вьюжит по спине, заметает следы… туп-туп… где Франц? Пропал. Все пропали. «Я тоже пропал». Он начал было погружаться, но тут электронный таймер беззвучно пробил пять-сорок пять, и разбросанные по углам статуи ожили, завозились, кто-то заперхал горлом и вот уже томный, с педерастическим мяуканьем голос настойчиво затребовал коньяка, в полутёмном арочном проёме шмыгали туда-сюда исполнительные тени, и за плечами поникшего «А» уже виднелось тикающее «Б», ведь в освещённом синими лампами стерильном морге Сторожевой башни прикованный к стенду личный сотрудник лидера, золотой выпускник Хель, доктор Айзек Кальт пошевелился и сделал глубокий вдох…