— Чтобы убедить Лидера? О да, — человек улыбнулся, и его улыбка была нехорошей. — Если бы вы только знали, как мне надоело терять людей! Ваш доктор давно заступил за грань. Пора посадить его на цепь. Я лично прослежу за этим. Вы молодец, техник, хотя невероятно рискуете. Знаете, что он сделал с вашим предшественником?

— Знаю, — сказал Хаген. — Но я могу рассчитывать…

— О, безусловно. Но райхслейтеру всё равно понадобится какое-то имя, он не принимает анонимных доносов, во всяком случае, не от меня. Выберите человека, которого вам хотелось бы наградить — и подставить. Его инициалы будут фигурировать в моих отчётах.

Он подмигнул блестящим птичьим глазом.

— Есть на примете такой счастливчик?

— Разумеется, — сказал Хаген, улыбаясь ему в ответ. — Записывайте: Франц. Франц Йегер.

Комментарий к Нулевой человек: практика

Очень кальтовская песня. А вот, казалось бы, про любовь. Sei mein Licht https://cloud.mail.ru/public/799e/dXk1kUBXJ

========== Мастер ==========

Обсуждение получилось жарким, а в результате — пшик и разочарование.

Как выразился бы Кальт, «всё ушло в свисток».

Удалось отстоять разве что цвет нижнего белья. Остальное — китель, брюки, жемчужно-серая рубашка, знаки различия и прочее — вплоть до характеристик носков (чёрные, полушерстяные) — диктовалось особым распоряжением за подписью райхканцлера. Напрасно Хаген взывал к логике и изощрялся в остроумии, доказывая, что техник-исследователь имеет право на некоторое отступление от предписаний, Илзе была неумолима. Правила есть правила. За одним исключением. «Честное слово, лидер не полезет ко мне в трусы!» — проникновенно заверил он. «Кто знает», — с сомнением откликнулась Илзе, но всё же выдала просимое.

Потом они устроились в мансарде напротив комнаты Синей Бороды и стали ждать — Илзе, как всегда, терпеливо, а он — с тяжелым, гнетущим чувством, непокойно, то и дело поправляя и одёргивая выгибающуюся волнами колючую ткань. Было душно, томительно тянулись минуты, и близость запертой рабочей комнаты нервировала всё сильнее.

Прохладная ладонь юркой мышкой скользнула в складку между пуговиц рубашки, погладила и прижалась крепко, впитывая биение сердца.

— Отёк лёгких?

— Э… интерстициальный или альвеолярный?

— Да любой. Хр-р… — Илзе изобразила всхрапывание, затряслась и завела глаза.

— Э… ну…

— Бдыщ-та-дамм! — она больно ущипнула его с двух сторон, имитируя разряд. — Плохо, плохо, плохо, техник!

Он зашипел, завертелся ужом, но всё-таки прихлопнул расшалившуюся мышку, вторая же продолжала кусать за спину.

— Да с-стой же! Масочная оксигенация… интубация? Морфин? Ай-уй-я! Кардиотоники? Э-э…

— Э, — прервала его мучения Илзе. — Испортили материал. Пфуй, техник!

— Не «пфуй», а «пфе».

— У нас в Хель говорили «пфуй». И бдыщ-та-дамм на сто единиц!

— У нас на семьдесят.

— Хорошо быть важной шишкой.

— Хорошо, — согласился Хаген, тускнея.

Впервые получив «бдыщ-та-дамм» единиц на сорок, судорожно впиваясь зубами в пружинящую от нажатия резиновую каппу, он только и думал о том, как опозорится в следующий раз под насмешливыми взглядами обучающих сестёр. Мочевой пузырь сводило спазмами, всё тело мелко тряслось и, едва опомнившись, он испытал такой дикий страх, что задёргался в фиксаторах, причиняя острую боль закованной в биопластан, собранной по кусочкам кисти. А они стояли и смотрели, как двумя днями позже смотрел он сам, в то время как его руки — левая уверенно, правая ещё не вполне — делали тампонаду экспериментально вызванной гнойной раны.

Эмпо-сволочь! Мясник!

«Но я пока никого не убивал. Исправлял то, что натворили другие». Он вздохнул. Небо было ультрамариново-ярким, жестким и тоже насмешливым, без единого облачка. «Я бы нарисовал хоть дымку, белесый отсвет, прозрачный, словно проталина во льду. И станет похоже. Пасифик-Пасифик. Я мог бы жить, а Илзе спала бы в соседней комнате и прибегала бы, босиком, в одной сорочке, когда я начинал кричать…»

— Отёк лёгких, — проговорил он задумчиво. — Как это, наверное, страшно — отёк лёгких.

— Это как пытаться дышать водой. Не надо представлять. Юрген?

— Наверное. Но я не могу не представлять. Я…

— Эмпо, — произнесла она понимающе, как будто это всё объясняло. Как будто это объясняло, почему небо такое яркое, а солнце такое жёсткое, а сам он — такая сволочь.

***

Собрание начиналось ровно в полдень, но транспорт прибыл заблаговременно. Клаксон разорвал спёртую аквариумную тишину. «Приехали!» — воскликнула Илзе, помогая ему подняться и начиная охлопывать со всех сторон. — Вот тут ещё. Да погодите же! Надо ещё…» — «Ладно, ладно…» — он мячиком запрыгал вниз по лестнице, посылая воздушный поцелуй выглянувшей на шум встревоженной Берте.

Кальт уже покинул салон и стоял около машины. Без пальто и, разумеется, без форменного кителя, даже без привычного халата, просто в серебристой рубашке и тёмно-серых, по уставу, брюках. Порывистый ветер ерошил короткие, проволочные волосы с отблеском револьверной стали на висках. В глазах тоже что-то такое блеснуло, когда он скомандовал: «Йорген, ко мне!» и поманил пальцем.

Вуф-вуф, мой доктор.

Хаген подошёл к нему.

— Вас что, корова жевала? Садитесь, сейчас отправимся. Через пару минут. Только сделаю кое-какие распоряжения и проверю, как там мои пряничные часики. Вдруг случилось чудо, — тик-усмешка, и терапист легко взбежал по ступеням.

Хаген переглянулся с Францем. Гипсовый охотник пожал плечами. Отогнулся назад, вручную разблокировав заднюю дверь.

Он тоже был при параде, выглаженный, новёхонький, сияющий как свежеотчеканенная монетка. Совершенный экземпляр норда без единой обезьяньей чёрточки. Даже ресницы вписались в образ, создавая ощущение полноты свойств — отполированная со всех сторон, изящная как музейный экспонат модель новейшей военной техники, хитрое изделие со множеством функций. Масштаб один к одному. Хаген поддёрнул брюки, с удивлением обнаружив на штанине брызги уже подсохшей грязи.

— Чучело, — сказал Франц, перебрасывая ему электростатическую щётку, которую запасливо хранил в бардачке вместе с леденцами, батончиками концентрата, самодельным кастетом и неизменной колодой карт.

— Спасибо.

— С тебя причитается.

«Я мог бы жить здесь, — думал Хаген, медленно водя по загрязненным местам потрескивающей губкой. — И очень просто, почти натурально. Работать и учиться, укомплектовывая себя базовыми, специальными, дополнительными модулями Хель. Всё более теряя человеческий облик до тех пор, пока — бдыщ-та-дамм — окончательно не перестану слышать тихий, ускользающий, но всё ещё различимый, дробный, в такт ударам… Нет, не перестану. А время, что ж, время — фикция, обманка, фокус из фокусов…»

Франц наблюдал за ним через зеркало заднего вида. Внимательно, безотрывно, словно намеревался позже воссоздать портрет по памяти. Молчание сгущалось, становилось нестерпимым. Не думать, главное — ни о чём не думать! До назначенной даты осталась одна шоколадка и один имбирный пряник. Зубчатые колёса разогнались так, что сыпались искры. Оставалось надеяться на превышение контактного напряжения да на подземные работы, развиваемые ведомством Улле.

Сегодня? Может, нет, а может, да.

Жизнь — мозаика.

— Волнуешься, солдат?

— Ни капли.

— Врёшь! Программа не пошла тебе на пользу. Но я о тебе позабочусь, погоди чуток.

— Мечтай, — позволил Хаген. Он крепко придерживал свою невыразительную, аморфную личину, но всё под ней пело, танцевало, свивалось клубками от предвкушения.

Чёрта с два. Между нами — доктор Синяя Борода с кровавым ключом от запертой комнаты.

Терапист стоял на крыльце, беседуя с зардевшейся Илзе. Он что-то сказал, и она кивнула. Потом речь, по всей видимости, зашла о погоде. Илзе опять кивнула, улыбнулась и замоталась в толстенную косматую накидку, шкуру синтетического медведя. Холодно. Прекрасный день!