— Не знаю. Этого раньше не было.

— Было, — возразил Мориц. — Именно так и было. Ты просто не помнишь.

Они прошли мимо стадиона. На бетонных плитах ограждения белой краской были выведены цифры — двойка и ноль. Последняя цифра оказалась заклеена афишей с силуэтным изображением господина в цилиндре и с тросточкой, балансирующего на шаре. Хаген отвёл взгляд. «Началось», — подумал он с легким чувством гадливости.

Его тревога усилилась. Возможно, это было связано с Территорией: пусть медленно, пусть окольным путем, но отряд мало-помалу приближался к пункту назначения. «Что-то в воздухе, что-то в земле, что-то в воде», — так выразился Ульрих по время последнего инструктажа, но смысл этой реплики Хаген понял только сейчас. Что-то. Прилипшее с обратной стороны глазных яблок. Периферическим зрением он постоянно улавливал какое-то движение, словно яркая картинка впереди имела подложку из темной переводной бумаги, и теперь высунувшийся краешек отвлекал внимание на себя.

Идущий по левую сторону Рогге участливо тронул его за рукав:

— Тяжело?

От него не приходилось ожидать глумливых реплик. Хаген наклонился к нему и спросил вполголоса:

— А где же нейтралы? Я думал, они обитают прямо на Границе.

— Всё верно, — сказал Рогге, поощрительно кивая — точь-в-точь гид, встретивший заинтересованного клиента. — Вы только посмотрите на эти развалины. Видите, до чего довели? Свинство, неряшливость и запустение.

— Но я никого не вижу.

— С каждым днём их всё меньше. Это хорошо.

— О чём вы? — полюбопытствовал Эберт. — Я заметил одного на перекрёстке. А может, это была женщина. Не разберёшь.

— Женщина! — фыркнул Мориц. От его сгорбленной непропорциональной фигуры исходили волны недовольства. Тяжелые баллоны больно стукали по лопаткам, оттягивали плечи. Он один издавал шума больше, чем вся группа, и раздражение его только возрастало.

— Скажи ещё «королева», чего уж. Помойная слизь. Я выжег бы эту мерзоту напалмом, чисто и просто. Пф-ф, и вся зараза превращается в дым и пепел. Дым и пепел, друг. Держись старого доброго огня, он очищает лучше воды.

— Может быть, — нехотя согласился Эберт.

— Может быть?

— Ну… они всё-таки люди…

— Эти? Ты, кажется, забыл, о чём бормотал, дружище-маразматик? Последние люди — мы, разве не так? Но ты сегодня не в ударе. Последние люди воняют потом, как стадо козлов, глазеют по сторонам, пускают слюни и вздыхают о прекрасном. Эберт, дурила, ты самый последний кретин на земле.

— Да, — произнёс Эберт с достоинством. — Последний. Не тебе чета.

Длинный, с переливами, издевательский свист был ему ответом.

— Вы все знаете, кто будет последним. Доктор Зима. И его нулевой человек.

— Заткнись, Мориц!

В дружное многоголосье ворвалась новая нота, диссонансная и резкая как хлыст.

Мориц вздрогнул, запнулся, но выровнял шаг, ещё сильнее задрал острый подбородок.

— К чёрту. К чёрту всё!

— Ты, мразь, — ласково сказал Франц. — Отработанная порода. Ты, пешка! Завали хлебало.

— Нулевой человек? — переспросил Хаген.

И услышал шорох. Тёплый ветер пошевелил волосы, подул в ушную раковину.

— Неважно, — шепнул Франц. — Просто шагай. Одна нога впереди другой. Я о тебе позабочусь.

— Пешка! — воскликнул Мориц высоким ломающимся голосом. — А, чёрт, пешка. Ты заговорил, Франц, мой капитан! Я пешка, мы пешки, но и ты тоже. Ты ведь тоже пустая порода? А он будет танцевать с Кальтом, а не с тобой!

Что-то загремело. Оказалось, Краузе поддел носком ботинка консервную банку и она откатилась к обочине, где и осталась, отсвечивая жестяными боками.

— Слабодушный выродок, — тихо произнёс Франц. — Деградант.

— Ну, наконец-то, в ход пошла научная терминология! А я-то уж начал бояться, что превращаюсь в солдата. Я деградант, а ты — тупиковое звено. Выхолощенная копия. Пустышка. Это же просто умора — когда молоток или отвёртка, или, скажем, гвоздодёр мнит себя инновационной разработкой. Вам смешно, ребята? Мне — да.

— Скоро тебе будет очень больно, Мориц. Ульрих, заткни свою пешку!

— Я заткнусь, — сказал Мориц. — О да, я заткнусь. Но доктор Зима знает, что я был лоялен. Я продолжаю танцевать с ним — мне больше ничего не остаётся. С ним, но не с тобой!

Он крутанулся на каблуках, и вдруг встал как вкопанный, а вместе с ним встала вся группа. Застыл и Хаген, боясь пошевелиться, внезапно обнаружив себя в перекрестье силовых линий, настоящих прожекторов ненависти. Сверлящий взгляд Франца упирался в точку у основания шеи, промораживал её насквозь. Температура воздуха упала так резко, что перехватило дыхание. Хаген кашлянул. Изо рта вырвалось облачко пара, которое тут же растаяло.

— Ак…— сказал Ленц, блестящий рыцарь.

Прижав ладони к животу, он метнулся к стене и опершись на неё, принялся содрогаться в мучительных, сухих, безрезультатных спазмах.

— Как насчет тебя, Франц? — спросил Мориц почти примирительным тоном, однако в зрачках его плясала дьявольщина. — Давай, не стесняйся. Похвались харчишками.

— Мразь…

Хаген услышал шорох и щелчок. «Сейчас снесёт мне череп», — подумал он обреченно. Он не видел, но знал: небо опускалось как гидравлический пресс, сминая антенны, опускалось прямо на крыши домов, багровело, темнело и трескалось, рвалось по швам, и в прорехах зияла глубокая беззвёздная чернота.

— Мы возвращаемся, — сказал Ульрих.

— Ты не можешь, — возразил Франц.

Он тяжело выбрасывал воздух сквозь стиснутые зубы.

— Могу. Я отвечаю за группу. В таком состоянии нас уничтожат. Я возьму ответственность на себя.

— Ты подчиняешься мне.

— В лагере — да. Здесь я подчиняюсь Кальту. И у меня особые указания. Либо все затыкаются, либо мы идём домой. Мориц, тебя это тоже касается!

— Мой оловянный командир, — сказал Мориц нежно. — Ради тебя я готов свернуть язык трубочкой и засунуть его в задницу. Глубоко-глубоко, до самого ядра. До самой кипящей лавы.

— Так засунь, — сказал Ульрих невозмутимо. — И прекратим этот балаган.

***

Клик-клак.

«Я ошибался, — думал Хаген, прислушиваясь к возобновившемуся шуму, составленному из шорохов, слаженного костяного постукивания и звяканья железа. — Это группа. В ней нет никого и ничего случайного, всё согласовано, уравновешено и просчитано, и только Франц танцует не в такт, не в лад и не в ногу. Только он».

А как же я? Где же я?

— Почти у цели, — сказал кто-то. Может быть, Рогге. Или Ульрих. Или он сам.

В конце белой, вымощенной плитами известняка аллеи уже угадывалась проволочная сетка второго периметра. Деревья склонялись над витыми спинками скамеек, роняя пожухлые пластиковые листья. На краешке скамьи лежал конверт. При виде его сердце Хагена забилось сильнее.

Это мне!

— Не вздумай! — предупредил Франц.

Он был совсем близко. Хаген чувствовал его дыхание.

Неужели он смотрит моими глазами?

— Вот! — каркнул Эберт, вне себя, тыкая пальцем в стеклянный дом, со всех сторон окруженный строительными лесами. — Я же говорил! Я видел!

— Гражданское население, — Краузе сплюнул, очищая горло от скопившейся мокроты.

— Где? — жадно спросил Мориц, приплясывая от волнения. — Где? Где?

Она сидела, свесив босые ноги, на уровне третьего этажа, крепко уцепившись за алюминиевые опоры. Наверное, надеялась, что её не заметят. Светлые как пух волосы перехватывала скатанная в трубочку косынка. Обыкновенная женщина, работница, из тех, что наводят порядок, стирают пыль с подоконников и портретов в учреждениях, портят зрение, проверяя статистические таблицы, совершенно не нуждающиеся в проверке. Хаген не мог разобрать черты её лица, но ему показалось, что он где-то видел эту женщину. Мельком, в толпе, может быть, на улицах Траума или когда-то раньше. В том, как она сидела, чуть склонив голову, было что-то знакомое. Очень знакомое.

И, вероятно, она была там не одна. Сквозь бликующее стекло проступали тёмные пятна, которые, впрочем, тоже могли быть обманом зрения.