«О чём я думаю?» Он плыл по глубоководной реке и в водовороте течения мелькали лица, воспоминания, обрывки фантиков — и серый змей, сотканный из бинтов и окровавленных тряпок.

— Вы же хотели стать мучеником.

— Я хотел стать человеком, — сказал Хаген. — Жаль, что не вышло.

Он поднялся со стула, подошёл к выходу и распахнул дверь, заколебавшись на пороге — тень за его спиной вскинула руку. Он шагнул вниз, в яркую черноту, в которой важно шагали страусы, и тётя Лотти нарезала хлеб, прижимая буханку к обвисшей груди, и снег падал так медленно, что свечи Адвента взметнулись и стали прямо, и между ними осветилось лицо — все эти лица, Господи, эти родные, бессмертные лица, которых так не хватает…

========== Обнуление ==========

Spielzeugmann!

Куклу дёргают за ниточки — она пляшет.

Снаружи разгорался рассвет — а он лежал в темноте чулана, глубоко и часто дыша.

«Скоро я буду мёртв», — сказал он себе. Прислушался — и повторил уже вслух, громче, с окончательной и полной определённостью:

— Я буду мёртв. Скоро.

***

Где она — зона науки и шахматных пледов? Счастливая эпоха безналичных расчётов?

В Коричневом доме царило мрачное запустение.

Сумеречный туман тянулся из подвала сквозь щели, доверху наполняя собой прихожую. Потемневшие дубовые своды впитали его, как ранее — запах серы и аммиака; от клеевой пропитки дивана веяло псиной. Стоящий у изголовья журнальный столик у изголовья почти согнулся под кипой пожелтевших газет. Хозяин не потрудился включить ночник, но Хаген без усилия воспроизвёл в уме эту лаконичную обстановку в разрезе стереометрии, провёл необходимые оси, перемножил — и получил картинку двери.

Дверь, ключ, замок. Всё так же далеко, как Пасифик.

Крупяная позёмка стучала по тротуарным плитам, шуршала листьями. Решётка ворот поскрипывала, как флюгер, мерно вращаясь туда-сюда. Подставка для зонтиков! Из вазы выглядывала голова чёртика с высунутым языком, костяная рука-чесалка — бессмыслица, отвратительная — кошмарно дикая вещь. Сколько их здесь ещё — уродливых, страшных вещей?

Достаточно. Я в Доме Боли.

Он осознавал, что дрожит. Встрепенувшаяся жажда жизни напоминала биение пульса, только более громкое. Это был тот же шум, что слышался у реки рядом с плотиной, гудение и плеск текучей водной массы, разбивающейся пеной о волнорез.

Наверху что-то передвинули.

— Берта, — позвал низкий и звучный голос. — Берта. Вы меня слышите?

Хаген затаил дыхание.

Заскрипели ступени.

Прошёл, наверное, добрый десяток минут, пока Кальт осторожно спускался по лестнице, придерживаясь за перила — не доверяя собственной координации. Пронзительно взвизгнула половица. Случайный луч, отразившись в зеркале, высветил серебристую прядь и отскочил обратно.

— А, Йорген. Прошу прощения. Я немного отвлёкся. Берта…

В узком луче плясали пылинки, от которых щекотало в носу. «Я закричу», — подумал Хаген. Но всегдашний механизм — скрепы из тонкой проволоки — держал челюсти на плаву; он только моргал глазами, изредка встречаясь с другими, подёрнутыми птичьей плёнкой.

— Умерла, — сказал Кальт. — Видите ли, она умерла. Я не успел.

Он взял Хагена на руки и зашагал вверх, ступая на этот раз твёрдо и ни разу не споткнувшись, дошёл до третьего этажа.

Комната Синей бороды.

Лёжа на руках, с запрокинутой головой, Хаген увидел зеркальный потолок — отполированную громаду, с которой таращилось его собственное искажённое лицо. Вспыхнула лампа. Свет ударил в глаза, отразившись от зеркальных поверхностей — блестящих шкафов, наполненных хирургическими инструментами. В центре стоял просторный операционный стол.

— Холодно?

Человек в белом халате успел надеть маску, полностью закрывшую рот. Нарушенная дикция и слой марли смазывали согласные, красная луна за окном поднималась, и в её багряном, странном сиянии фигура врача выглядела острой и тонкой, как шпиль на ратушной башне.

— Берта работала у меня восемь лет.

Он сказал «лет». Не циклов!

— Они живы.

— Что?

Анкерный механизм земли отсчитывал столетия. Солнечные фонтаны Пасифика били прямо в небо, истончённое небо, по которому струилась лазурь.

— Вы фантазёр, — сказал человек, половина его лица кривилась от боли. — Пластичное восприятие. Зефирные замки не здесь, Йорг, их вообще нет, этих зефирных замков, в наше-то время! Собственно, здесь нет и времени. Пока нет. Я планировал использовать вас иначе, но вы опять не оставили мне шанса, невозможный болван. Ни единого шанса!

Хаген заплакал. Слёзы сами выкатывались из глаз и ползли по щекам, падая в желоб, предназначенный для слива крови. Зыбистая пленка туманилась и двоилась.

— Вы похожи на моего…

— Знаю.

Врач отошёл к столу, превратившись в расплывчатое пятно. Всё состояло из пятен — белых, как отблески алюминия, дрожащих на зернистой ряби воды. Дождь шёл на Эльбе, буроватая пена на шлюзах пахла тиной и рыбой, времени было мало и много, и как всегда не хватало. Я не виновен. Виновны все, каждый из миллионов, ведь даже Пасифик допускает ошибки. Но почему же, почему — почему именно я должен за это расплачиваться?

Ш-ш-ш, солдат!

Гипсовая тень поднесла палец к губам.

— Гессенский дурень, — шепнула Луна. — Ты задолжал, но мы ещё посчитаемся. Я всё исправлю. Просто скажи «да» и сделай мне шаг навстречу.

Да? Нет?

Может быть?

— Нет! — не веря себе, выпалил Хаген.

В ужасе расширив глаза — и бледное, как мел, отражение, скорчилось над ним, повторяя то, что против воли выплетало сознание, пока острая тень скальпеля устремилась к тени живого тела, бросал он в окружающий мрак, столь глубокий, что в нём больше не было человека:

— Нет. Нет. Нет!

***

За стеной вдарило. И опять сотряслись лампы, с потолка посыпалась пыль, задребезжали кюветы, и тонкий, крикливый голос из коридора завёл своё: «нет-нет-нет!» Сведя разлетающиеся полы — лопнула пуговица, — она опрометью выскочила в коридор.

И увидела алый свет, настоящее зарево.

Начало шестого, восток пробуждался туго. Но во дворе, преодолевая зловещее эхо, истошно выли гудки, билось открытое пламя — это полыхал грузовик. Вокруг суетились солдаты и санитары; в скоплении зевак она заметила главврача — адский свет бликовал у него на лысине.

— Русские?

— Прусские, — передразнил её насмешливый голос. — Если бы. Свои же, засранцы. Прямой наводкой…

— А Клейнер — туземный вождь.

Она прикусила язык, но за спиной услышали — хохотнули. Бетчера она знала прекрасно, при нём можно было не сдерживаться, но вот второй — сутулый, не первой молодости лейтенант — производил двойственное впечатление. Светлая поросль над верхней губой топорщилась как пакля. Говоря с кем-то, он смотрел ниже глаз — пристально и весьма неприятно.

Вот и сейчас. Она всплеснула руками: «А чего вы хотите?» — и заспешила по коридору, уставленному койками, унимая начало паники и что-то шепча. Сквозь колотьё в сердце — в закопченном огрызке стекла вздымались руки, похожие на ветки, и головы, обмотанные бинтами, шары безумных снеговиков. «Бидоны?» — она взвизгнула; чёрное лоснящееся лицо засунулось сквозь форточку, повертело белками и выскочило обратно.

— Марта?

Её ухватили за локоть. Что-то костлявое, храпя, взрезало темноту, в белом куколе сморщенный, в каплях лоб — это оказалась сестра Гловач:

— Живо! Вниз…

Внизу они торопливо пробились сквозь живую воронку и налегли на дверь бельевой. Воды всё равно не было, оставалось надеяться на прочность кирпичных стен и ветер, отдувающий пламя в сторону ворот.

Бетчер, перегнувшись, крикнул с лестницы:

— Где вы тут? Сестрички?

— Здесь, — пепел щекотнул ноздрю и она чихнула, думая при этом об асептике, о зольной куче под кустом роз, о том, что от санитара тянет сырым жаром, а следующий удар придется прямо на крышу, нет, так нельзя думать, не об этом, о хоре, о мебели, но не о молниях, попадающих в дымоход притяжением страха, нет-нет, никакого ст-стха-а-ах, ах…