Закрыл глаза, Сологуб сунул мне в руки мою кошку, и медитация помогла мне отключиться от всего происходящего вокруг – я заснул. Полностью.

* * * * *

Проснувшись, я обнаружил себя в довольно странном положении, лучше выразиться – состоянии: тело грузным коконом давило на маленькое «я», заключённое внутри, и, хотя я сидел, скрючившись в необычном кресле, мне было довольно неудобно. Руки не слушались, как если бы на каждую по самое плечо надели нарукавнички, пусть из самого лёгкого, но металла, внутри ворочались, как тонюсенькие змейки мои собственные силы, то же самое касалось ног, головы и прочей моей телесной амуниции. Страх перерос в ужас, когда между ног я почувствовал вместо привычных нескольких граммов вес немного солидней. «Пухну!»– подумал я и вскочил, вернее, хотел вскочить, да видимо не подрассчитал силёнок – подпрыгнул и рухнул. Лежу, а возле глаз рука моя, волосатая только. Странно, очень странно, ведь я ещё маленький – семь лет всего. И я заорал:

– Сологу-уб! – и тут же закрыл рот, были бы конечности в силе, ещё и ладонью бы рот прикрыл – что за дела, если маленький мальчик вопит сочным баритоном с хрипотцой. «Умер!» – мелькнуло в мозгу. Вбежал в комнату какой-то дядька в бело-голубом халате и я, с удивлением от самого себя, обратился к нему:

–Что же Вы, Валерий Евпатьевич, за больными так худо ухаживаете? Обидно, прямо! – тут же закусил зубами язык, чтобы ещё чего не соврать. И скис. Врач зеленеющими губами произнёс:

– Как же, как же… Помню ещё в сорок пятом.., – больше ничего не сказал. Просто поднял взор к потолку белоснежному и вышел. Да, трудновато мне будет, ребёнку! Уж эти взрослые.

Умывальник стоял в двух шагах от кресла-кровати. Я, с трудом встав, глазея с невообразимой высоты, дополз до этого чуда современной техники и, не смотрясь в зеркало, висящее над ним, начал умываться. Прикосновение к лицу стало последней каплей, и я, не перекрестившись, посмотрел на своё отражение. Лучше бы я перекрестился, но не стал смотреть. На меня смотрело ёжиком колючее лицо 30-35 летнего мужчины. Тогда я сел под раковину и заревел. Потом, одумавшись, прекратил бессмысленный рёв и принялся тихо плакать.

Родители слегка нервничали. Мать истерично смеялась, размазывая слёзы по ещё недавно таким красивым щекам, а бледнеющий папаша пытался урезонить малыша, который вопил и недвусмысленно требовал титьку.

– Сынок, в двенадцать лет дети не сосут! – приговаривал он, привязывая руки ребёнка к ногам, аккуратно и нежно, чтобы не давило на шею. Папе было плохо, он давно уже ничего не ел – в одиночестве питаться не интересно, да и из солидарности приходилось терпеть – жене было не до того.

– Говорю тебе, давай отдадим его в психушку, – объяснял он супруге. – Подлечат, и вернётся к нам тот спокойный, умненький Даун, который не корчит из себя новорожденного! – папа слегка психованно тряс ладонями перед шмыгающим носом жены, умоляюще складывал их, ладони, и так, и сяк, и даже бывало, что влажный нос залитой слезами женщины оказывался между этими ладонями, но, не имея возможности в такие моменты вздохнуть, та вырывала голову, отрицательно мычала и тряслась, тряслась…

Отец затихал, вешал, в свою очередь уже, нос, и тоже, пошмыгивая, уползал куда-нибудь – благо был продвинутый мужчина в смысле отдыха от дремучих проблем – возвращался с более спокойными нервами, веселыми глазами, напевая разнообразные оптимистические мотивчики, вроде: «В одном из недобитых фильмов Федерико Феллини…», пытаясь приспособить их, мотивчики, к своему настроению, что у него, впрочем, неплохо получалось.

В это время маленький Иван дёргался, пытаясь распутаться, и наполнял дом различными приглушёнными звуками.

* * * * *

Прошло шесть лет. Подросший и окрепший юноша лежал в кроватке и агукал. Мама смирилась и, лёжа рядом, кормила его из бутылочки молочной смесью. Вполне вероятно, ей даже нравилось такое положение – рожать других она наотрез отказалась и проводила всё своё время рядом с 70-ти килограммовым Ванечкой, отпаивая его смесью из бутылочки и, ради разнообразия, дополнительно подкармливая из маленькой ложечки разными молочными кашками витаминизированными, минерализованными, напитанными разными полезными добавками. Всю остальную пищу «малыш» старательно отрыгивал, причём делал это мастерски, «по взрослому» тужась и пыжась. Когда не помогало, он начинал сосать пальцы, и, если бы кто-нибудь внимательно понаблюдал за его действиями, то заметил бы, как Ванюша щекочет пальцами, средним и указательным, во рту своё горло, пока спазмы не вывернут всё содержимое юного, не приспособленного к такой пище желудка. Так что от твёрдой и мягкой сытной пищи пришлось отказаться из боязни, что в один из прекрасных дней ребёнок задохнётся, переусердствовав с хитрыми манипуляциями.

Папаша, увидев такой оборот дела, заявил:

– Ну что же, я не против нововведений! – и, недолго думая, стал принимать пищу непосредственно внутривенно. Приобрёл стоечку, системки, и по утрам перед работой, по вечерам – после, полёживал под бутылочкой, не утруждая себя жеванием, глотанием и перевариванием, иногда только, видимо тоже для разнообразия, жевал бутерброды с любимыми продуктами, чтобы не останавливать работу желудка, кишечника и прочей внутриутробной органики.

Жена одобрительно посматривала на мужа, неоднократно повторяя:

– Вот и зубки у нас теперь всегда в порядке будут. Хорошо! – Её не удивляло, что муж, прежде чем принять дозу питательной жидкости, что-то там ещё кипятит в ложечке и шприцем загоняет приготовленное под крышечку бутылки, растворяя это что-то в своих завтраках, обедах и ужинах, приговаривая: «А вот так будет совсем здорово! Вот так будет замечательно! На-и-за-ме-ча-тель-ней-ше!»

В один чудесный вечер, кстати сказать, вечер действительно был чудесный – канун рождественской ночи – Ванюшу никак не могли успокоить, он и так умолкал с большим трудом, а тут его красногубая сирена не затихала ни на секунду. Лицо большого младенца сначала покраснело, потом побурело, и к часам одиннадцати вечера приобрело синюшный оттенок, но орал он всё также смачно, будто бы упиваясь своими возможностями. Ужас заключался в том, что голос уже приобретал грубые мужские интонации, а постоянные вечерние, утренние и все остальные прочие, без определенного времени суток, концерты подняли развитие лёгких, не испорченных курением и тому подобной гадостью, до невообразимых высот. Словом, родители под рождество имели возможность упиться во всех красках и прелестях рёвом быка в предсмертной агонии, если бы кто решился убивать быка не привычным способом – одним в лоб, другим по горлу, – а каким-нибудь экстравагантным, вычурным, вроде не изжившей ещё себя испанской корриды.

Мать, в наушниках с умиротворяющей музыкой, которую она использовала ранее при любой возможности помедитировать и раскрыть свои чакры, лежала рядом с Ваней на 2-х местном ложе (супруг уже давно спал на диване, правда иногда почему-то засыпал или просыпался в детской комнате, на деревянной кроватке, которой до 7 лет пользовался сам Ваня, и которому потом рост уже не позволил ей пользоваться). Так вот, мать лежала рядом со своим чадом и время от времени морщилась – красивая расслабляющая музыка не заглушала рёв дитятка, а лишь обволакивала, смешивалась с рёвом, но медитация, тем не менее, давала свои плоды. В глазах у матери стояла прекрасная картина под трагическим названием: «Умирающий сильный бык в крови на поляне в лесу». Через какое-то время бык издал последние агонизирующие ноты и сдох. Но, по-видимому, не совсем. Немного полежав мёртвым, он поднял голову, удивлённо осмотрелся вокруг, встал, встряхнул головой и медленно побрёл в чащу леса. Сквозь удивление мама прислушалась – рёва действительно не было, а это значило лишь одно – сын угомонился и уснул. То, что бык ушёл в лес, значило нечто другое – то, что спала она сама.