И нож, и камень выпали из ослабевших ладоней, полилась ручьем из носа кровь, мгновенно запачкав белую засаленную майку. О.Н. все еще в сознании.

–щелк-

____

Запись 000039. 10.09.2024. Время неизвестно.

Природа во всей ее осенней красоте– ярко пламенеющие деревья, будто бы танцующие в воздухе листья, оранжевое небо. Весь окружающий мир приобрел слегка апокалиптические оттенки. О.Н. сидит под кроной дерева в окружении лиственного покрывала.

"В быту подростковой жизни я мало чем отличался от сверстников. Мы все как один предавались депрессивным настроениям, поддаваясь модным веяниям и желаниям выставить себя как можно более загадочными и интригующими. К примеру, я, как и рассказывал раньше, каждое утро просыпался с мыслью: "Все бессмысленно…", которая давила на меня с такой тяжестью, что я действительно ощущал себя парализованным. Вскоре наваждение проходило и мои конечности обретали жизнь и способность поднять мое тело с дивана. С тяжелой головой и не менее тяжелыми уже не по наитию мыслями я ковылял в ванную, окунал голову под струю душа и уже через минуту туман выветривался из головы, а щели превращались обратно в глаза. Так я обретал заново способность видеть. Мое вечно унылое лицо в отражении, как и всегда блестевшего образцовой чистотой зеркала не доставляло никакого удовольствия, а менять что-то я не видел смысла– все прошлые попытки в отсутствии конкретности не увенчались успехом. Что менять, я не имел понятия, и все перемены приобретали профанативный характер– казаться, а не быть. После недовольных разглядываний отражения взор опускался к телефону в левой руке и пальцы, послушно следуя направлению мысли, нажимали все ту же комбинацию, включая плеер с той самой песней. Едва она начиналась, я в свою очередь начинал приводить себя в порядок. Пока пропитанный безысходностью голос через уши добирался в самые темные закоулки души, заставляя тьму, обитавшую там, сгущаться и дрожать от возбуждения, мои руки мылом и водой разглаживали складки на лице, превращая его в маску. В глазах не было и намека на печаль, а на лице застывала пустая полуулыбка. Люди смотрели на нее и верили ей. Все верили ей. Все! К моменту, когда я заканчивал умывание, песня сменялась на следующую по списку. Уже без вокала, но все такая же по-тихому мрачная, мелодия текла медленно и тягуче, словно варенье, изредка ускоряя свое течение. В считанные секунды я напяливал на себя безвкусный костюм, продевал ступни в обувь и направлялся к двери. Именно на этом моменте ручеек мелодии резко перерастал в бурный поток с водопадами, подводными и подпирающими берега камнями, мелями. Пока я, стиснув зубы, спускался по ступеням вниз, она добивала меня сверху своими размашистыми ударами, заставляя согнуть мои и так сутулые плечи, стремясь сделать ниже, чем когда-либо, буквально втаптывая меня в ступени. Когда я выходил на улицу, вместе с потоком холодного воздуха поток иной сталкивал меня вниз, толкал в спину, подымал в воздух и опрокидывал, заставляя мою душу испытывать боль, которую я себе представил, боль, которую с готовностью принял, как свою собственную. И снова боль, подкрадывающаяся сзади, чтобы выпрямить осанку и ровно вышагивать слева и позади меня. Я поднимался и падал, поднимался и падал. И вновь и вновь и вновь и вновь и вновь и вновь и вновь и вновь и вновь и вновь и вновь я падал и подымался и душа начинала истекать кровью, вопя так громко, что казалось, будто прохожие ее вот-вот услышат и побегут в панике прочь, прочь от этого крика, прочь от этой всепоглощающей грусти и злобы, прочь! Но все происходило у меня внутри, навеянное фантазией, плавным пируэтом перетекшей в реальность, однако моя маска не давала трещину, не прогибалась под весом бушующей бури, ни на миллиметр не сдвинулась в сторону, а все так же молчаливой улыбкой смотрела на мир. Когда я подходил к пункту назначения, то уже был выжат как губка и в моих внутренностях более ничего не было. Я не радовался и не печалился, не злился и не обижался. Я становился ничем, пустышкой, безэмоциональной куклой, которая выполняла все требования учителей, не говоря и слова против. И та музыка, та бесконечная река, тот бурный поток неистребимой печали– они теряли свою силу, фоном отдаваясь в моем воспаленном сознании и не затрагивая его, словно бы проплывая насквозь подобно дымке. В такие моменты было намного легче. Я крутил в голове эту мантру: "Нет смысла в жизни, нет смысла в тебе, нет повода жить, нет повода умирать, нет повода ни к чему, нет-нет-нет!" и она прочно укладывалась в извилинах, как сироп протекает через решетку в полу, но не проваливаясь на самое дно, в то же время как бы становясь их неотделимой частью, новым слоем, который не чувствуешь, но знаешь– они есть. Как раковая опухоль, не отдающаяся болью, но гораздо хуже. Ведь какие-то шансы на победу рака есть, а вот по отношению к своим мыслям– нет. И с этой мыслью ты проводишь день, вечер, ночь. И засыпаешь… Сон уносит тебя вдаль, туда, где снуют образы, заметные, но не задевающие сознание, яркие, но не слепящие, четкие, но незапоминающиеся. Но всегда– ВСЕГДА! – тебе начинает сниться что-то приятное, хорошее, эйфорирующее… и тут бац– и будильник! И снова эта тяжесть, снова эти мысли, снова эти мелодии, снова этот поток безысходности. Снова, снова и снова… Выхода отсюда нет и никогда не будет. Я заперт здесь, я же и узник, и пленник в одном лице, я все и я ничто. Я...."-резкие помехи, шипение.

Но изображение все еще стабильно– О.Н. медленно достает нож, пробует пальцем острие, проводит ножом по запястью. Супротив ожидания кровь, капающая прямо в огонь листьев, не запекается, не принимает вид черных чернил.

–щелк-

____

Запись 000040. 01.10. 2024. 03:44

Вокруг ничего и никого. О.Н. полон печали. Боль снова отражалась на его изможденном лице. Борода колтуном торчала во все стороны. Совершенно белая.

"Размышляя о своей молодости, я окончательно уверяюсь– если кого-то и можно винить во всем, то исключительно меня. В своей молодости я относился к особому типу людей– мы не выносили радости и оптимизма. Это не вписывалось в нашу картину мира, в наше внутреннее ощущение его, в наше восприятие. Улыбка и смех для меня казались страшнейшей патологией, болезнью, которую надо было как-то излечить, убрать. Я смотрел на улыбающихся людей и не понимал, как– КАК?!– они могли стать такими! Ведь они же являются людьми, у них есть разум и мышление, способные осознать окружение, дать ему правильную характеристику, так как же они могут все еще улыбаться? И речь идет не о притворной ухмылке, которую мы натягивали по стандарту, как видели чужое лицо, а о настоящей, искренней! Моя улыбка была ложью, преисполненной иронии и сарказма. Одно время я всерьез полагал, что и они притворяются, что такие же нормальные, как и я, что просто играют свою роль в постановке, именуемая "жизнь", на деле показав себя куда лучшими мастерами своего дела, нежели я сам, словно бы говоря мне: "Смотри, как надо, салага!" Но нет! Их глаза не переставали быть и являться опровержением, потому что притворяющийся человек контролирует лицо, не отпуская его ни на миг даже наедине с собой, не обделяя вниманием и эмоции! Единственное, что неподвластно этому человеку– его мысли! А мысли всегда отражаются в глазах, выдают весь маскарад с головой. Воистину лишь жалкие единицы из миллиардов способны сохранить аутентичность принятого образа, поддерживая его целостность, вовремя латая трещины. В глазах остальных же отражалась неподдельная радость, не иначе как вызванная форменным безумием. Это стало одним из самых больших моих жизненных разочарований, и я ничего не мог с этим поделать."

Белые пауки кистей рук его переползали с коленей на живот и с него снова на колени, то и дело сплетаясь в борьбе.

"Недавно я ходил на театральную постановку– дико дорогую, подготавливаемую на протяжении целого года, если верить розданным флаерам. Как и всегда, когда я ходил в кино, театр или просто выступления на публике, так и здесь я вновь видел их– танцующих, чревовещающих, упоенно игравших свою роль с улыбками во всю ширь своих ртов. Их оскалы не позволяли меня чувствовать себя комфортно– я был словно не в своей тарелке, но продолжал смотреть не отрываясь. Ох, как же это порой бывает мучительно и тоскливо: ты сидишь, взираешь со своей ложи на весь этот каламбур, где все поют, резвятся, смеются и так реалистично изображают радость, что и сам невольно начинаешь в это верить! И музыка… непривычно веселая и громкая, она словно подчеркивает, выделяет эту радость и заставляет обратить на себя все свое внимание. Пробирается глубоко в тебя и внутри все сотрясается под ее неистово отплясывающие ритмы. А люди все танцуют и поют, ну никак не прекращая радоваться– даже тени сомнения при сосредоточенном наблюдении не проскользнет, а при наличии потаенного это априори невозможно! И все скалятся и скалятся, все время на протяжении всего шоу, словно кто-то взял скрепки и ремешки, зацепил одними концами уголки их ртов, а другими– где-нибудь за ухом, заставляя губы растянуться в ужасной улыбке, но вот что он делает с глазами, заставляя их так пылать в полумраке, никак не удается узнать! И ты смотришь на это, вынуждая себя не отворачиваться, продолжать глядеть в бесплодном ожидании того самого момента, когда треснет маска, при следующем же обороте готовая вновь стать целой!.. Ты даже не можешь встать и пройтись с целью прогнать кровь по телу, возможно, из-за прилива крови начать соображать лучше, тогда все, что в данный момент шевелится внутри тебя, так это понимание, не дающее тебе покоя– ты и впрямь чувствуешь, что не так, что не должно быть таким, каким оно выглядит, что все идет не по нужному сценарию! И ты еле-еле дотягиваешь до конца шоу, в то время как твое сознание неистовствует! Затворяются кулисы, и ты словно в состоянии опьянения бредешь прочь от сцены, спотыкаясь о каждого встречного, ни секунды не уделяя им на извинения или взгляд, полный презрения. Добравшись до тихого и укромного места– может, уборная, может, пустынный зал, а может и задний двор театра, куда никто не выходит, потому что там грязно и сыро!.. ты просто прижимаешься спиной к ледяной стене и сползаешь вниз, суешь наушники в уши, включаешь нужную композицию и начинаешь воспроизводить шоу в своей вариации. Тогда фатовская радость на белых лицах сменяется грустью, уголки губ опускаются, смех заглушается рыданиями, и полная неисправимого оптимизма песнь переходит в завывание!.. И танцующие тела– эти жалкие марионетки из шелка и картона! – опрокидываются на землю, продолжая заламывать руки и с хрипом выпускать воздух из легких! Нет больше ни счастливого конца, ни просвета в конце туннеля– есть лишь рефлекс к страданиям, возведенный в абсолют… И ты– ты, автор сего выправленного произведения,– делаешь его всепоглощающе великим, заполняешь его своей душой и твои эмоции, твоя энергия направляет себя на его визуализацию в том варианте, в каковой он должен был существовать с момента своего создания на обрывке бумаги, отмеченный родившейся идеей! Твое произведение великолепно, по-настоящему идеально и ты… испытываешь невероятное удовольствие при его созерцании настолько, что присоединяешься к нему, становишься его частью! Растворяешься в нем со всеми концами. Проникаешься его феноменом и тебя захватывает такое странное, возвышающее чувство, уносящее тебя вдаль… вдаль… вдаль! Тяжелые пассы композиций бьют тебе в голову, тела то взлетают, выписывая неистовые пируэты, то снова опадают подобно этим листьям, сотни глоток надрываются в мучительных криках, тысячи им вторят, а слова словно стрелы бьют прямо в сердце и в это же время сцена раскручивается на месте, рябит, мелькает в глазах, отчего возникает чувство падения и полета одновременно, пусть бы ты и оставался сидеть на одном месте… несясь вниз, вниз! И тут– удар! И вновь ты возвысился и снова несешься вниз! Удар, подъем, удар, подъем, удар, подъем и дальше, дальше, дальше! В конце концов ты лежишь навзничь где-нибудь в укромном месте и холод вот-вот закует твое тело в ледяные кандалы. Но тебе это неважно– только что ты создал новое шокирующее произведение, поражающее собой. Легкая грусть ручьями разливается по спине, у твоего подножия обращаясь змеями, устремившимся к глазам осознанием, что этого больше никто не увидит. Ты просто утираешь лицо от слез и идешь неспеша домой.