Вы найдете ниже конституцию вашего королевства. Она заключает условия, при которых я отказываюсь от всех моих прав победителя и от приобретенных мною прав на вашу страну. Вы должны верно ей следовать. Благополучие вашего народа для меня важно не только тем, как оно повлияет на вашу и мою славу, но и с точки зрения общей европейской системы. Не слушайте тех, кто говорит, что ваш народ, привыкший к рабству, с неблагодарностью примет ваши благодеяния. Королевство Вестфалия более просвещено, чем в том вас хотят убедить, и ваш трон будет стоять прочно только благодаря доверию и любви населения. Народы Германии с нетерпением ждут, чтобы люди неблагородного происхождения, но имеющие дарования, обрели равные права на ваше уважение и должности; чтобы всякий род зависимости и промежуточных уз между государем и последним классом населения был полностью уничтожен. Отличительными чертами вашей монархии станут благодеяния Кодекса Наполеона, публичность процедур и учреждение судов присяжных; и если уж говорить до конца, то на их воздействие в развитии и упрочении монархии я рассчитываю более, чем на результаты самых великих побед. Ваш народ должен пользоваться свободой, равенством и благополучием, которые неведомы другим народам Германии, а ваше либеральное правление должно произвести тем или иным образом самые благотворные перемены в системе Рейнского союза и в могуществе вашей монархии. Такая манера править оградит вас от Пруссии надежнее, чем Эльба, крепости и покровительство Франции. Какой народ захочет вернуться под иго прусского произвола, изведав благодеяния мудрого и либерального правления? Народы Германии, Франции, Италии, Испании желают равенства и либеральных идей. Уже многие годы я организую дела Европы и успел убедиться, что ворчание привилегированных классов противоположно общему мнению. Будьте конституционным королем. Если разума и просвещения недостаточно, в вашем положении к этому обязывает правильная политика…»

Сессия Законодательного корпуса, хотя ей нужно было преобразовать в законы множество проектов, не могла быть долгой, ибо предварительные совещания сделали публичное обсуждение почти бессмысленным и чисто формальным. Ей хватило второй половины августа и первой половины сентября. По завершении работы обеим ассамблеям был представлен сенатус-консульт, упразднявший Трибунат и передававший полномочия его и его членов в Законодательный корпус. Его представление сопровождалось речью, в которой воздавалась честь трудам и заслугам упраздняемого корпуса. После всех этих пустых формальностей сессия закрылась, и последние труды императорского правительства обрели законный характер.

Двадцать второго сентября двор отбыл, наконец, в Фонтенбло, где ожидались пышные празднества в течение всей осени. Наполеону хотелось полностью воспроизвести картину нравов старого двора. Он пригласил множество иностранных принцев и французских и иностранных вельмож. Днем охотились и загоняли лесных оленей. Наполеон приказал надевать охотничьи костюмы – как мужчинам, так и дамам. Он и сам облачался в охотничий наряд, извиняя в собственных глазах это ребячество мыслью о том, что соблюдение придворного этикета при новых дворах способствует их респектабельности. Вечерами знаменитые парижские актеры представляли императору шедевры Корнеля, Расина, Мольера, ибо он удостаивал своим присутствием только великие постановки, бессмертные национальные творения. И словно в честь дальнейшего воскрешения старых нравов, Наполеон оказывал некоторым придворным дамам, известным своей красотой, знаки внимания, весьма огорчавшие Жозефину и вызывавшие в отношении его особы речи куда менее серьезные, нежели те, предметом каковых он обычно являлся.

В то время как Наполеон развлекался в Фонтенбло, занимаясь одновременно множеством дел и ожидая результата переговоров России с Англией, Тильзитские договоренности озаботили все кабинеты и вызвали естественные последствия во всем мире. Португалия, принужденная объявить о своей позиции, просила Лондон позволения подчиниться воле Наполеона, однако таким способом, чтобы как можно менее навредить британской торговле и избавить как англичан, так и самих португальцев от присутствия французской армии в Лиссабоне. Испанский двор, крайне встревоженный возможными последствиями своего изменнического поведения в прошедшем году, отправил в Париж, как мы уже знаем, помимо посла Массерано, еще и посла чрезвычайного, Фриаса, и вдобавок секретного посланника Искуэрдо. Никому из них не удалось разгадать страшную тайну будущего Испании.

Австрия горько сожалела о своем бездействии после сражения в Эйлау и была встревожена первыми признаками согласия между императорами Франции и России. Она догадалась, что союз их – столь естественный в то время, как Франция воевала с Англией на море и с Германией на суше, и столь грозный для Европы в любое время – заключен положительно, и платой за него станут, по всей вероятности, дунайские провинции. Это бы довершило несчастия, поразившие Австрию в этом веке, ибо за последние пятнадцать лет она потеряла Нидерланды, Италию, Тироль и Швабию, оказалась отброшена за Инн, за Штирийские и Юлианские Альпы, а теперь ей предстояло увидеть, как Россия водворяется в низовьях Дуная, отрезает ее от Черного моря и окружает на востоке, в то время как Франция окружает ее на западе. Поэтому австрийские представители при всех дворах были беспокойны, подозрительны, любопытны и старались всеми средствами проникнуть в тайну Тильзита. Планы нового союза безуспешно пытались разгадать повсюду. В Константинополе их выдавали за полностью раскрытые, говорили туркам, что Франция их покинула и предала России, что они должны повернуть оружие против французов, продолжать войну против русских и помириться с англичанами, которые поддержат их.

Пруссия, пораженная своим несчастьем, мало беспокоясь о тайных договоренностях Тильзита и еще менее о том, что станет на Востоке с европейским равновесием – уже нарушенным для нее на Западе. Она думала лишь о том, чтобы добиться оставления своей территории и уменьшить военные контрибуции, на нее наложенные;

ибо в том изнурении, в каком она пребывала, любая сумма, отданная Франции, отнимала у нее ресурсы для восстановления ее армии и возможности исправить однажды свои неудачи.

Россия являла собой совершенно иное зрелище. Ее государь, искавший в союзе с французами возможности роста, способные вознаградить его за последние злоключения, прилагал постоянные усилия, дабы привести к своим взглядам двор, аристократию и народ. Но поскольку Александр один поддался в Тильзите обаянию Наполеона, он не мог добиться, чтобы все так же быстро, как он сам, перешли от ярости войны к восторгам нового альянса. Он пытался убедить всех, что, завершившись сближением с Францией, события приняли наилучший оборот из возможных; что его министры, рассорив его прежде с этой державой, толкнули его на гибельный путь, с которого он свернул сколь удачно, столь и искусно; что он сам совершил только одну ошибку, поверив в силу прусской армии и лояльность Англии, но теперь он совершенно избавился от этой двойной иллюзии; что в Европе есть только две армии, достойные того, чтобы с ними считались – русская и французская; что бессмысленно сталкивать их друг с другом ради такой коварной и эгоистичной державы, как Англия, и лучше объединить силы ради мира и величия – мира, если Лондонский кабинет отречется, наконец, от своих притязаний на море, и величия, если он вынудит Европу и дальше идти по пути мучений и жертв; что в таком случае каждый должен подумать о себе и о собственных интересах, и настало время России подумать о своих. Доходя до этого пункта и не решаясь раскрыть все надежды, какие внушил ему Наполеон, и тем более признать существование секретного договора, каковой он обещал хранить в строгой тайне, Александр принимал таинственный, но довольный вид, предоставляя догадываться о том, о чем он сказать не решался, хотя и испытывал сильное искушение. Говоря, например, о Турции, он открыто объявлял, что подпишет с ней перемирие, но повременит выводить войска из дунайских провинций, тем более что такая затянувшаяся оккупация не вызовет никаких вопросов в Париже.