1-й полицейский: Вам нельзя посмотреть признание. Инспектор прав. В этом нет ни малейшей необходимости, обойдетесь и так. Конечно, может быть, если вы нам поможете, тогда, может быть, произойдет много того, без чего можно обойтись и так. Мы уже говорили: питание получше, камера побольше, другое учреждение. Пожалуй, даже это. Я не говорю “да”, ничего такого. Такого я не говорю. Но расскажите нам об этом, и мы посмотрим, что удастся устроить.

2-й полицейский: Это затрагивает вас. Все в ваших руках.

(На пленке – еще сорок минут молчания, в течение которых следователи и Ода смотрят друг на друга. Наконец – звук закрывающейся двери, щелчок, которым обрывается запись.)

[От инт. Это интервью тоже проводилось в вышеупомянутом доме. Брат Сотацу, Дзиро, был его самым преданным защитником. Собственно, он узнал о случившемся еще раньше, чем родители, и сунулся было в полицейский участок. Однако его не пустили, а почему – неизвестно. Возможно, он пришел туда еще до того, как Оду подвергли первому допросу. Неясно. Я расспрашивал его очень дотошно. Из всей семьи он наиболее горячо возмущался случившимся. В молодости он работал на сталелитейном заводе – именно там работал и в 1977-м. Позднее стал активистом профсоюзного движения. Когда я с ним познакомился, он носил элегантную одежду и ездил на дорогом автомобиле. О его личных привычках я могу сказать, что за время каждого нашего разговора он выкуривал чуть ли не пачку сигарет. Не знаю, было ли это для него нормой или его нервировали мое присутствие и тема наших бесед. На несколько интервью он приезжал с детьми: оба ребенка были маленькие, играли во дворе, пока мы разговаривали. Хотя со мной он был очень сух, иногда даже враждебен, с ними он говорил чрезвычайно ласково. В свое время я занимался дзюдо, как и Дзиро; однажды он меня прервал, нежданно-негаданно, чтобы спросить, не занимался ли я когда-то дзюдо. До того момента я ни словом не упоминал о дзюдо. Когда я ответил утвердительно, он рассмеялся. Я это всегда определяю, сказал он. У дзюдоистов немножко другая походка. Хотя это, возможно, заронило во мне симпатию к нему, заверяю вас, что все время старался быть по возможности беспристрастным.]

инт.: Это было девятнадцатого октября?

дзиро: Да, возможно. Не знаю.

инт.: Но в полицейском участке вы были впервые?

дзиро: Вообще-то нет, я туда уже как-то раз ходил, насчет одного друга из заводских. Ходил к нему на свидание, сопровождал его жену на свидание. Кажется, он подрался, и его забрали в полицию.

инт.: Вашего друга?

дзиро: Да, за несколько лет до тех событий.

инт.: Но на этот раз…

дзиро: Я повидал Сотацу. Полицейские меня обыскали. Я подписал какие-то бумаги, показал какие-то документы, и меня впустили. Его камера была на задах. Он сидел там один, в длинной камере без единого окна.

инт.: Полицейские оставили вас наедине для разговора?

дзиро: Нет. Один полицейский оставался неподалеку, так, чтобы слышать. Когда Сотацу меня увидел, он подошел к порогу камеры, и мы друг на друга посмотрели.

инт.:: Как он выглядел?

дзиро: Ужасно. Он сидел в тюрьме. Как он, по-вашему, должен был выглядеть?

инт.: Что вы ему сказали?

дзиро: Ничего я не говорил. Я туда не говорить пришел. Просто хотел его увидеть и хотел, чтоб он знал, что я о нем думаю. Не знаю, хотел ли я что-то от него услышать. Не знаю, что такого мог бы он сказать, такого, что стоило бы услышать.

инт.: О деле вы читали в газетах?

дзиро: Да, газеты только о нем и толковали. Оно длилось уже несколько месяцев – сплошные исчезновения. А потом пошел сплошной Сотацу. Он признался во всем, даже в тех эпизодах, о которых газеты ничего не знали. Вот что убедило полицию. Они думали, что исчезновений было восемь, но он сознался в одиннадцати, остальные три прошли совершенно незамеченными. Когда полиция выехала проверить, как там эти люди, их тоже уже не было.

инт.: И вы не спросили его об этом?

дзиро: Я же только что сказал. Я повидал его и ушел.

инт.: И у вас были другие такие свидания?

дзиро: Я приходил каждый день. Иногда меня пускали. Иногда – нет. Когда пускали, все всегда было одинаково. Я подходил к решетке с одной стороны, он – с другой. Никто из нас ничего не говорил. Я слышал, там была комната, где арестанты принимали посетителей. Я этой комнаты никогда не видал.

19 октября 1977 года. Ода Сотацу. Имя инспектора не указано.

[От инт. Расшифровка аудиозаписи допроса тоже, возможно, содержит измененные фразы или сделана небрежно. Оригинал аудиозаписи я не слышал.]

3-й полицейский: Господин Ода, я был проинформирован о вашем деле инспектором, который занимался вами раньше. Он объявил вас неподдающимся. По его мнению, вас нужно просто прогнать сквозь систему. “Спустить из системы в канализацию”. Именно такими словами и сказал. Не сочтите за вульгарность, но вы понимаете, что я имею в виду. Вы здесь зарабатываете себе специфическую репутацию. Сейчас я вам кое-что объясню. В следственном изоляторе и в тюрьме, даже здесь, в полицейском участке, в таком маленьком полицейском участке ты становишься тем, кто ты есть, потому что то, кто ты такой, определяют по кое-каким твоим поступкам. Понимаете? Я служил в армии, учился на курсах, прошел обучение, потом пошел служить в органы, и проявил усердие, и дорос до инспектора. Вот кто я есть. Мои поступки сделали меня тем, кто я есть. Вы – с другой стороны. Вы совершили преступление. Вот почему вы здесь. Вы – арестованный, вот вы кто. Вот кто вы такой. Однако то, кто вы есть, не предопределяет, какое с вами будет обращение, а если и предопределяет, то не так, как вы можете предположить. Обращение с вами здесь предопределяется вашим поведением и репутацией, которую вы наживаете своим поведением. Вот вам моя репутация – с теми, с кем я разговариваю, я обхожусь по-хорошему. И тогда со мной разговаривает все больше людей, и тогда все больше людей узнает, что со мной полезно разговаривать. Вот моя репутация. Здесь есть арестованные, с которыми обращение просто превосходное. Некоторые по своим деяниям хуже других, а обходятся с ними лучше, чем с другими. А почему так, знаете?

ода (молчит).

3-й полицейский: Потому что они научились себя вести, и создавать себе определенную репутацию, и не маяться дурью. Вы создаете себе репутацию. Вы это понимаете?

ода (молчит).

3-й полицейский: Есть причина, по которой вы спите в бетонной камере без койки, сутки за сутками. Есть причина, по которой вам приносят еду, которой побрезговали все остальные. Не всех арестованных обливают из шланга. Понимаете, куда я клоню? Эти полицейские – люди из хороших семей. Они выросли в вашем городе. Возможно, вы даже с ними знакомы. У них есть дети. Они хорошо обходятся с людьми. Но, увидев вас, они думают: вот зверь. Вот человек, который не желает иметь ничего общего с родом человеческим, никоим образом не желает быть частью нашего общества.

(Полицейский набирает в грудь воздуха, делает паузу.)

3-й полицейский: Мы вот чего хотим – чтоб вы рассказали нам побольше. В признании недостаточно информации. Ее совсем мало. Документ почти бесполезный, за исключением того, что касается вас. В том, что касается вас, документ, вероятно, будет вашей погибелью. Но для других он бесполезен. Нам требуется, чтобы вы рассказали нам все остальное. Расскажите нам все остальное, и мы сможем вам помочь. Когда я пришел сюда сегодня и мне сказали, что я должен с вами поговорить, я уже имел о вас какое-то представление. Про вас поговаривали. А еще газеты. Там печатают всякие статьи. Много всего про вас. Итак, я заранее представлял себе, каким вы окажетесь. Но вы не такой. Мне вы кажетесь нормальным парнем, который влип в плохую историю. У вас такой вид, словно вам, возможно, нужно с кем-то поговорить. Словно все это, вероятно, можно как-то объяснить. Я – тот человек, с кем вы хотите поговорить. Подумайте об этом.