«Граждане администраторы! – пишет он. – Вы знаете, что я настоятельно просил Национальный конвент назначить военным министром кого-нибудь другого, а не меня. Слабость моих способностей, далеко не могущих равняться с моим рвением, заставляет меня избегать выдающихся должностей. И если я не ищу мест, доставляющих влияние на общественные дела, то, напротив, я всегда буду стремиться добиться уважения моих сограждан, и в особенности уважения Коммуны, которой Франция обязана не только падением трона, но еще и тем общественным духом, который может навсегда предохранить от деспотов, формируя друзей свободы и Брутов тирании.

Ревностный сторонник Республики, твердо преданный народному делу, я никогда не переставал защищать его права на народных собраниях, где, как могут засвидетельствовать тысячи моих сограждан, нападал на трон, духовенство, дворянство, журналистов, умеренных и вообще на всё, что препятствовало полнейшей революции, которая одна только могла составить счастье народа. Таким останусь я всегда, граждане администраторы.

Солдат моего отечества, я буду биться за него до самой смерти, и так как философия предписывает вам не видеть в людях ничего, кроме их личных добродетелей или пороков, доверьтесь тому, кто не желает иной награды за свою преданность; тому, чей последний вздох будет отдан за счастье человечества, свободу народа и славу французского имени».

Массон, осуждая стиль Богарне, пишет: «Он испытывает беспримерное удовольствие писать помпезные, пустые и длинные фразы».

Пусть длинные, но не пустые, ибо если Богарне пишет глупо, то глупа вся революционная литература. Впрочем, историограф Жозефины недалек от истины. Можно противопоставить Богарне если не Мирабо, то Сен-Жюста, этого Бонапарта террора. Правда, Богарне не Сен-Жтост. Стоит ли он Тальена, взбалмошного болтуна и неистощимого фразера? Да, без сомнения. Однако Тальен свергнул Максимилиана Робеспьера!

Когда последовал декрет об удалении дворян из войска, он подает в отставку. С тех пор им овладевает странная апатия. Он не занимается больше ничем, кроме любви. В этой игре его партнершей становится некая Риваж.

Двенадцатого июня 1793 года в Комитет народного спасения поступил негодующий донос с оттенком притворной добродетели: «Анкар, командированный в Вогезскую армию, – пишет непорочный якобинец, – проезжая через Страсбург, узнал, что Богарне, вместо того чтобы хлопотать о народном деле, проводит дни в ухаживаниях, а по ночам задает балы».

Отставка Богарне хотя и не сразу, но все же была принята. И отныне история якобинца закончена.

В вихре кровавых событий 1793 и 1794 годов Жозефина почти не заметна. Да ей и нет там места. «Она не обладала ни способностями, ни властолюбием мадам де Сталь или мадам Ролан», – признается один из ее наиболее наивных защитников. На самом деле бедная маленькая креолка была на это просто неспособна. Всё, что она умеет, – это проматывать деньги и оказывать услуги. Иногда к последнему ее вынуждают обстоятельства, но каковы бы ни были побуждения, услуги она всё же оказывает.

Впервые подает ей повод сделать это арест дочери Фанни де Богарне. «Непримиримый Богарне», не помышляя ни о чем дурном, перешел границу и отправился подышать воздухом Кобленца. При этом он забыл о неприятностях, которые могли пасть из-за такой неосторожности на голову его жены – Марии Франсуазы.

Тридцать первого октября 1793 года ее арестовали и заключили в Сен-Пелажи. Для нее-то и решается Жозефина на смелое и рискованное предприятие. Она отправляется к Вадье.

Вадье – ужасная личность эпохи Террора. Шасль описывает его несколькими словами: «Кривой нос, очень острый подбородок, глазки маленькие, прыгающие в орбитах». Вольтерьянец более, чем сам Вольтер, он говорил о Робеспьере, падению которого содействовал: «Робеспьер! Уничтоженный! Приконченный!.. Я его низвергнул!»

Вадье потом тоже низвергнут…

А в эпоху Террора он председательствовал в Комитете общественной безопасности. Он жил на улице Сент-Оноре, на первом этаже мрачного дома, в мрачной же комнате. Да и сам он был мрачным.

Убранство жилища Вадье поражало бедностью. Матрас на козлах вдвинут в альков без занавесей, между окном и камином – комод, жалкий письменный стол и несколько ветхих стульев.

В это убогое жилище и пришла Жозефина просить за невестку. Вадье не дослушал обращенную к нему трогательную речь и захлопнул дверь перед самым носом просительницы.

Тогда Жозефина написала ему.

Письмо это – один из самых интересных документов для биографии Жозефины – объявилось в первый раз на публичной распродаже автографов в 1855 году. Оно было тогда продано за 200 франков. Пять лет спустя письмо появилось вновь, теперь уже на аукционе, и пошло за 450 франков. Его купил коллекционер Шамбри, после смерти которого письмо продали в третий раз. До 1863 года оно оставалось неизданным.

Письмо это цитируется редко. А жаль, потому что оно служит к чести Жозефины. Той Жозефины, которая именовалась санюолоткой и которая помыслить не могла о коронационных торжествах в свою честь.

«Париж, 28 нивоза II года Республики[1],

единой нераздельной. Свобода, равенство.

От ля Пажери-Богарне к Бадье, представителю народа.

Поклон, уважение, доверие, братство.

Так как нельзя тебя видеть, надеюсь, что ты пожелаешь прочесть эту записку. Твой коллега сообщил мне о твоей строгости, но в то же время рассказал и о твоем патриотизме, честном и добродетельном, а также и о том, что, несмотря на твои сомнения в гражданских доблестях «урожденных», ты всегда интересовался несчастными жертвами заблуждений. Уверена, что по прочтении записки твоя человечность и правосудие заставят тебя принять во внимание положение женщины, обездоленной во всех отношениях за то только, что она принадлежала врагу Республики, старшему Богарне, которого ты знал и который в Конституционном собрании был в оппозиции с Александром, твоим коллегой, а моим мужем. Мне было бы очень жаль, гражданин-представитель, если бы ты смешал в своих мыслях Александра со старшим Богарне.

Представляю себя на твоем месте: ты должен сомневаться в патриотизме всех аристократов, но ведь и среди них встречаются ревностные друзья свободы и равенства. Александр никогда не уклонялся от этих принципов: он постоянно придерживался этого направления. Если бы он не был республиканцем, он никогда не имел бы ни уважения моего, ни дружбы. Я американка и из всей его семьи знаю только его.

Если бы мне разрешено было увидаться с тобой, твои сомнения исчезли бы. Мое хозяйство – хозяйство республиканское. До революции дети мои не отличались от санкюлотов и, надеюсь, окажутся достойны Республики. Пишу тебе с откровенностью санкюлотки. Я такова же, как и ты, я не верю в патриотизм без честности, без добродетелей. Я жалуюсь на твою строгость только потому, что она лишила меня возможности иметь с тобой свидание и небольшую беседу.

Я не прошу ни милости, ни пощады. Но я взываю к твоей чувствительности и человечности в пользу несчастной гражданки. Если меня обманули, нарисовав мне картину ее положения, если она была или казалась тебе подозрительной, прошу тебя не обращать на всё мною сказанное никакого внимания, потому что я неумолима, как и ты. Но не смущай твоего старого коллегу, поверь: он достоин твоего уважения.

Несмотря на твой отказ, я со своей стороны одобряю твою строгость, но не могу одобрить твоих сомнений насчет моего мужа.

Видишь, твой коллега доложил мне всё тобою сказанное, он так же, как и ты, питал сомнения, но, увидав, что я имею всю жизнь дело только с республиканцами, перестал сомневаться. Ты был бы столь же справедлив и не сомневался бы более, если бы выслушал меня.

Прощай, любезный гражданин, вверяюсь тебе совершенно.

Ля Пажери-Богарне».