Я: Не хочу. Выбил он меня из колеи своей критикой, поэт этот… Не понимает он меня! Моего подхода к творчеству не понимает. Я исхожу из того, что плохо писать невозможно, что графомании нет. Даже если ты пошлейший человек, у тебя будет свой минимум читателей. Таких же пошляков, которых ты будешь честно греть.
У меня на работе у начальницы на столе, в рамке, под стеклом стояло поздравительное стихотворение – от коллег на 8-е марта. Скачанное, видимо, откуда-то из интернета, с сайта поздравительных стихотворений, и распечатанное на подарочной бумаге фигурными буквами. Вот это был адище офисной пошлости! В смысле, сам текст. И ничего! Её грело. Для неё это были стихи. Такие, что можно поставить в рамку под стекло на видное место… Так что плохих стихов не бывает. Бывают высокомерные люди. Хотя и их не бывает…
С: Все равно как-то не убедительно. Получается, плохо вообще писать нельзя?
Я: Не забывай – я нападаю, ты критикуешь.
С: Нападай!
Я: Я всерьез встревожен за свою судьбу. Текст, правда, ужасен. И первый был ужасен и получит тонны заслуженной критики, или, что еще хуже и вероятнее – тонны заслуженного равнодушия. А тут даже той безумной откровенности нет (единственная изюминка прошлого текста). Ощущаю себя графоманом, летящим к осознанию своей бездарности и гибели. Всю жизнь откапывал сундучок с талантом, откопал, а там вместо золота – гнилая ветошь. А жизнь назад не отмотаешь!
С: Твое творчество, нужно судить по другим законам. Строго говоря, это не творчество. Это акт общения. Общение не может быть плохим. Не может быть плохой (с художественной точки зрения) молитвы. Не может быть плохого «Привет! Как дела?». Это все может быть пошлым и неискренним. Но даже и в этом случае, это лишь значит, что это твой честный потолок. Значит, пошлость и неискренность и есть твоя искренность, тепло и глубина. Искусственность и фальшь и есть твое настоящее и, значит, по-настоящему ценное.
И в любом самом беспомощном акте творчества больше жизни, чем в высокомерных рассуждениях о литературных тропах и музыке стиха.
Да ты и не ставил себе целью достичь интересных троп и музыки. Ты даже не помнишь и не понимаешь, что это такое!
Я: Щас, вроде, поживее заговорил… Но кто досюда дочитает?
С: А ты эпиграфом поставь: «Читать до конца!».
Я: А если я так уверен в своем творчестве, зачем я спрашиваю мнения людей, которые пишут по другим законам? Если я принципиально плевал на законы, зачем мне нужно знать, соответствую ли я им?
С: Чтобы нарушать законы, нужно их, хотя бы, знать. Нужно знать, в чем не соответствуешь, чтобы отстаивать право на это несоответствие и не теряться, когда скажут «нет троп и музыки». Уверен, нормальным людям, твои стихи понравились бы больше, чем творчество, например, одного твоего знакомого, тоже, типа, поэта, которому ты тоже написал с просьбой оценить и который, скорее всего, тоже закритикует.
Я: Короче, обидно, когда обсирают твои стихи! Старался, душу вкладывал…
С: Подожди еще – что про «прозу» скажут!
Я: К этому-то я готов…
С: Может, перерыв? Или уж до конца все 10 страниц? Чувствую, сегодня все равно нормально не раскроемся.
Я: Давай, 10 страниц до конца. Потом перерыв. А после перерыва попробуем раскрыться. Какие-то сгустки энергии в тексте уже проблескивают…
С: Так и будут проблескивать, а сплошным потоком не пойдет! Как оно было и в прошлой книге.
Я: Почему сегодня всю ночь ТЫ критикуешь и тормозишь?
С: Не знаю.
Я: Чувствуешь, что мне нужна пауза, чтобы наполниться энергией? Но я не наполнюсь, а просто усну. А завтра – все сначала. Днем не пишется из-за постоянных смс, потом придет мама, а ночью снова спать захочется. Да я и выпить завтра хотел…
С: Можно и выпимши писать…
Я: Хочу сегодня хоть что-то удовлетворительное родить. 28-я страница текста заканчивается. Пора! Причем, нужно родить такое, чтобы оправдало первые 28 бездарных страниц.
С: Отойди уже от системы координат – талантливо-бездарно, хорошо-плохо, интересно-неинтересно. Твое требование – понятность. У тебя понятно. И чтобы конкретно тебя грело. А тебя греет…
Знаешь, о чем ты сейчас пишешь? О том же, о чем и всегда – о страхе быть отвергнутым! Быть отвергнутым девушкой, обществом, читателями. Типа, вот есть где-то Люди, которые умные, красивые, смелые, богатые, веселые. И есть я, убогое чмо, и, вот, подойду я к ним, и они, как увидят мое убожество, то тут же засмеют, забросают камнями, предадут остракизму, разорвут, убьют, уничтожат!
Я: Это было бы неплохо разобрать на психоанализе… А если я уеду в Саров, насколько будет эффективен психоанализ по скайпу (ведь в Сарове психоаналитика не будет)? Не лучше ли остаться в Москве и работать снова в продажах, хотя бы для того, чтобы иметь возможность доходить на психоанализ? По-хорошему, мне нужно еще года три. И навряд ли скайп обеспечит такой же полноценный контакт с аналитиком, такую же динамику.
С: Несколько раз в год можно приезжать и видеться с аналитиком вживую. Особенно если учителем в школу пойдешь. Там же каникулы.
Я: Боюсь, уехать на пмж в провинцию – это похоронить себя…
С: Похоронить себя рядом с Пустынькой Преподобного Серафима Саровского?
Я: Хочешь сказать, что провинциальная унылость – это только внешний слой, под которым пульсирует настоящая живая жизнь Духа? Но, ведь, и в Москве есть монастыри и святыни!
С: Есть. Но и в Сарове есть. И там и там можно жить. Значит, нужно жить там, где удобнее.
Я: Короче, нужно еще подумать и помолиться о ясности.
С: Быть учителем в Сарове – представляется более осмысленным вариантом. Не просто работа, а какая-то миссия. Тебе есть, что сказать детям, родителям, учителям. Невроз у тебя начался именно в школе. Изменил всю твою жизнь. И сейчас ты возвращаешься в то место, которое тебя когда-то сломало, чтобы устранить существующий в нем изъян, чтобы дать бой старому врагу. Чтобы больше ни с кем из саровских школьников не случилось такого кошмара, какой 20 лет назад случился с тобой.
Я: Какому врагу? Какого кошмара?
С: См первую «Книгу-диалог».
Я: А кто не читал первую книгу? Да и эту с трудом переваривает и думает, а не бросить ли?
С: Смс чпокнули – посмотри!
***
Я: Не буду обсуждать смс – ничего существенного.
Если кто не читал первую книгу, кратко поясню. В 10-м классе школы у меня начался тяжелый невроз (расстройство психики, выражающееся в мучительных навязчивых страхах), который на год привел к моей полной асоциальности (сидел дома, не мог поступать в вуз, учиться, не мог работать, не мог общаться с людьми) и продлился в выраженной форме около 10 лет. Последствия же его ощущаются до сих пор. Собеседник – одно из них.
