Собираясь в редакцию, а ведь, по сути, это событие было праздником, требующим особых сборов для себя любимой, Веруша, перебегая из ванной в комнату, из комнаты на кухню, из кухни в ванную, выполняя обряд превращения из куколки в эфемерное создание, изредка бросала взгляд на экран телевизора. Фон, как ей вначале показалось, был как нельзя кстати к ее приподнятому настроению. «Париж – это праздник, который всегда с тобой», – сказал любимый Верочкин классик. Ах, Париж! Ах, Собор Парижской Богоматери! Он красив и величествен вне времени. А уж в ускользающей утренней дымке хорош на удивление. Это все незабываемо. Ах, Депардье, любимый актер! В мысли о предстоящей встрече с редактором для обсуждения технических моментов, связанных с изданием написанного ей любовного опуса, вклинивалось навязчивое «ах», да «ах». В общем, «увидеть Париж и умереть». На экране прокручивали французский сериал. Узнаваемые артисты в исторических костюмах что-то там реконструировали из своего исторического прошлого. Суд, судилище. В какой-то момент Верочка даже затушевалась в своих праздничных сборах, что-то там такое страшное происходило на экране. А Депардье какой-то осунувшийся и в лохмотьях.

Опаздываю же к назначенному времени в редакцию. Депардье что – бормочет себе под нос приглушенно, и это повторяется по-русски, голосом дублирующего его русского артиста. Тихо слышно: «Не для себя, не для себя, а для имени твоего…» Потом послышалось слово, произнесенное с экрана, как будто ее окликнули. «Вериус» – так иногда, когда было необходимо подчеркнуть серьезность момента, обращался к ней папа. И Верочка, отвлекаясь от своих сборов, подошла к экрану и пристально стала всматриваться в того, кто позвал ее. Слова произнес Депардье. Это же кино. Не надо дело на безделье менять. И после наведения последних штрихов к соответствующему мероприятию образу, бережно положив свое сокровище, флешку с Happy end в сумочку – все, надо бежать. «Отрекаюсь», – накрыл Веру пронизывающий до мурашек на теле голос. Вера обернулась на экран. Депардье смотрел на нее, потом, ей показалось, скорее сквозь нее, а затем поднял глаза ввысь. Вера замерла на мгновение. Всполохи черного дыма занавесили весь экран, и вслед за словом, означающим по-французски «конец», появились очертания черного кота, с явным намеком на связь с мистикой. Вера стряхнула с себя это непонятное оцепенение, сказала сама себе нравоучительным тоном: «История всех рассудит». Она решительно нажала на кнопку «выкл.» на пульте, развернулась к входной двери, перед глазами проскользнул настенный календарь с выделенной датой сегодняшнего дня, 18 марта 2014, и вышла из дома.

Весенним теплым парижским утром солнечные лучи кокетливо пробегали по золоченым атрибутам кардинальских одеяний, то прячась, то искрясь в горностаевых мехах на бархатных одеждах папского легата кардинала Альбано, торжественным голосом зачитывающего приговор тамплиерам. Толпа слушала этот бредовый приговор, но не удивлялась. За семь лет, как начались процессы над орденом, наслушались много. А где правда, а где «бред сумасшедшего», кто разберет. Поклонялись демону Бафомету, и неким «говорящим головам», и что еще они поклонялись черной кошке – олицетворению Сатаны и т. д., и т. д. Ну куда же еще ниже может опуститься бывшая христианская душа. Толпа внимательно вслушивалась в каждое слово приговора. При первом появлении бывших руководителей могущественного ордена, представших перед народом четырьмя стариками, оборванными и истощенными, не все были на стороне «праведного» суда. Жалость – это то чувство, которое в простом народе если и бывает притуплено задавленностью нужного властным структурам взгляда на их суд, то все равно прорастет сквозь каменный и безжалостный свод обвинений. За семь лет эта история то обострялась новыми слухами, подбрасываемыми из казематов в народ, то острота восприятия притуплялась от иных россказней, доведенных до абсурда тысячными пересказами так называемых «сарафанных радио». Но когда голос кардинала Альбано, величественно проплывая под куполом собора, накрыл толпу грозными и назидательными словами о Страшном суде, народ был на стороне суда. А раздавленность тамплиеров тяжестью выдвинутых против них обвинений казалась справедливой. Безжалостность воцарилась вокруг в том смысле, что по их «заслугам» и было им поделом. И вот в эту самую наивысшую точку единения верхов и низов выкрик Жака де Моле перерезал единомышленное одобрение выдвинутых обвинений. Гром и молнии вырвались из груди Великого магистра: «Отрекаюсь!» От пронизывающего до мурашек в теле голоса оцепенели все собравшиеся у храма.

– Протестую против несправедливого приговора и утверждаю, что все преступления, приписываемые нам, вымышлены от начала до конца! – кричал Жак де Моле.

Волнение началось среди кардиналов, судьи растерянно начали переглядываться, и толпа глубоким вздохом замерла в ожидании.

– Устав наш святой, справедливый и христианский, – это приор Нормандии Жоффруа де Шарне всю свою накопленную ярость вложил в свой глас против земной несправедливости.

Два старика, находящиеся во власти инквизиции в течение целых семи лет, осмелились возражать против королевского приговора.

– Мы рыцари Христа, – два голоса, слившись в один, как бы в трубный глас, не могли заглушить набросившихся на них стражников. Руки скрутили и поволокли в клеть, в которой были привезены подсудимые из темницы. Вот они опять в клети, но вырвавшиеся слова в клетку уже не запрячешь. И сомнение в справедливости королевских слов и дел, которые пришлось доказывать в течение семи лет, может быть посеяно в умах верноподданных французского королевства.

Ненормальные старики, сидели бы со своими мыслями до конца своих дней пусть хоть и не в комфорте, но при жизни. А то «виновны, не виновны» – это что за ересь такая. Это тоже указывает, что они в нескольких шагах при смерти. В рядах судей начались суетливые действия – перешептывания, перелистывания указов, приказов, доносов, свидетельств, отчетов, писем, инструкций, законов. И вот уже несутся за консультациями во дворец. Сколько это займет времени? Как бы не обеспокоить, не разволновать, не утрудить и получить высочайшее указание в отношение действия, чем скрепить разорванную цепочку обвинения справедливого суда.

Зря суд тревожился, во дворце не дремали. И примчавшемуся королевскому наблюдателю без долгих церемоний была предоставлена аудиенция с правителем Франции Филиппом IV. Несколько минут вельможное окружение с тревогой прислушивалось к голосам за дверью. Стены поглотили исторические фатальные слова короля. И совсем скоро из кабинета выбежал и помчался в сторону собора виконт. Что там, что там в новом свитке со свежей королевской печатью и размашистой королевской подписью? Казнить или миловать? Гонец пробирался к собору, к королевскому суду сквозь вопрошание и недоумение, перешептывание и причитание, саркастические ухмылки и жалостливые всхлипывания. Вырезанный из камня навечно Страшный суд над входом в собор и находящийся как раз над головами вершителей судеб тамплиеров-мучеников назидательно предупреждал собравшихся о двух исходах жизненного пути. Толпа приглушенно гудела, и различимы были только два слова – executer и amnistie, «казнить» и «миловать».

Высеченный из камня Архангел Михаил усердствует в своей работе после вердикта executer. Не забудьте, что на весах души людей будут еще и взвешены. По весу души будет определена ее праведность. Великий магистр в ожидании вердикта смотрел над головами королевского суда, туда, где жизнь оценивалась по Божьему суду. Этот взгляд кардиналами был расценен как гордыня. Да, и этот грех еще тамплиеру можно дописать. Но у Жака де Моле и в помине не было мыслей о гордыне, так как он был праведным сыном Божьим. Таким он родился, таким воспитался, таким стал и нес праведное отношение к миру и истинным христианам и главное Богу. Единственное, за что мог упрекнуть себя Великий магистр, так это за то, что не хватило сил физических устоять перед огнем и железом, перед изощренными запутанными нашептываниями и угрозами палачей. Ересь, ересь сплела свою паутину и затащила в плен лжи и безнадежного обмана. Слабые людские души, сломленные, как и он, дыбами, «испанскими сапогами», каленым железом, острыми иглами и другими ухищрениями, способными заставить заговорить даже высеченные из камня изваяния, где уж там плоти и крови выдержать. Никто не выдержал. Никто. А кто выдержал, тот замолк навсегда. На земле нет правды и суда справедливого. Так пусть хоть люди задумаются, справедлив ли суд одних людей над другими смертными. Только Он, высший судия, и есть мерило справедливости. И пусть же скорее наступит час executer нашего, Архангел Михаил, оцени мою душу и вверь на суд Бога Иисуса Христа. Благородством своим тамплиеры с самого основания ордена и по день безжалостной расправы служили не для себя, а во имя прославления Господа. Имя Его возвышали, реликвии Его охраняли, заветы Его выполняли, людей Его, христиан, от неверных защищали. Жак де Моле всматривался своими полуослепшими глазами в Спасителя. А изваяние над порталом четко указывало ему дорогу. Жак де Моле не сомневался в исправности весов Архангела Михаила, и тяжесть своей души он чувствовал непомерную. Благородность дел и поступков, замешанных на горести мук физических и моральных, весили очень много. Но большая часть этого душевного веса – это любовь к Господу. Архангел не ошибется, ведь любовь эта и без взвешивания видна. Взгляд де Моле уперся в перст Божий, указующий ввысь, в небо. Не сомневался в этом своем после жизни пути Великий магистр. Земной суд, подвластный королевской власти, торопился избавиться от последнего, 23-го Великого магистра Великого ордена. Двум великим на этой территории быть очень тесно. Поэтому король выбрал решение раз и навсегда покончить с претензиями на великость. Бунтарству смерть. Власть уже была у него в руках. Братская любовь ордена ему уже не нужна была, зачем королю равенство и тем более покровительство, ведь казна ордена теперь в его руках. Executer? О, нет! Mettre a mort! Предать смерти! Мы этих посмевших еще и дерзить власти будем не просто казнить, а предавать смерти. Mettre a morte, и на медленном огне.