Пробравшись сквозь частокол кривых берёз и раскидистых и пахучих от цветения кустарников, Марта уныло спустилась к озеру. Здесь с Шаманом им было весело. А сейчас весело желтеющему берегу и запыхавшимся от бега волнам: волна догоняет – берег убегает, убегает волна – за ней гонится берег. Так же и они с братом, еще не так давно: он убегает – она догоняет…, а охотился, только играя. По-настоящему охотиться не хотел, ни на кого – лакал воду, часто и помногу, и ему её хватало, чтобы не измазаться чьей-то кровью.

Марта пробовала не убивать – пять лун только пила воду из озера и ручья, а потом клыки заныли и саму себя стала драть когтями от этого. Зачем они тогда вообще, клыки и когти, если заяц под каждым кустом. Да и человек тогда совсем озвереет и погонит из тайги – ему скучно станет жить!

Волчица лакала воду из озера и готовила себя к тому, что сейчас, где-то совсем рядом, Игла легонько проколет рябившую поверхность, а затем так ударит по ней своим большущим хвостом, что ей не нужно будет после этого и плавать. Рыбине нравилось так делать, а Марта пугалась лишь поначалу. Ну, давай, где ты – покажись… Но Иглы нигде не было видно, только волны и берег щекотали лапы, а ветер приглаживал шерсть.

…Лис один выбежал из тайги. Его воины к этому времени перекрыли Марте отходы: к пещере, в логово, и береговую кромку справа от неё. А в тайгу волчица не побежит – это желательно, да не побежит. Там – стая…

Вожак приближался и, если бы не высоко поднятый хвост и знакомая Марте, изуродованная ею же, морда – разжиревшая лиса. До неё – два прыжка, и она вжалась в песок, изготовившись. Коготь на её правой лапе опалил сабельным блеском Лиса, не усмирив всё же его угрожающее рычание…

После того, как кедрачи нашли Матвея, бесчувственным, в берёзах под утёсом, он неделю не показывался на люди. Хотя все ждали, что поправится и расскажет, как он там оказался, если его «Амур» обнаружили рыбаки далеко от того самого места. Решили сначала, что Зырик утоп и весь посёлок подняли на ноги. Нашли Матвея рано утром, на следующий день. А он молчит с того самого времени, залёг в доме, точно медведь в берлоге, и даже Ульку, жену свою, не хочет видеть – жаловалась она соседям.

Спать больше не хотелось, как только не укладывался Матвей на своей скрипучей кровати. А глаза хоть закрыты, хоть открыты – он там: в Аду! И те же черти волчьими лапами шоркают по полу. «Не-е…, не-е…, – убеждал себя Матвей, – это не галюники, не-а-а… Я там был, а теперь тута – зырю ведь: тута, дома! А там зырил и попика лохматого, Шамана – во бля… привязался!..». Он ворочался с боку на бок, клал на лицо подушку, да каменный взгляд чёрного волка давил и через неё.

Матвей нервно поднялся с постели. За столом, не видя ничего, кроме графина с водкой, налил горькой в чайную чашку – не почувствовал, что выпил, и налил ещё.

– Так ведь и кони не долго двинуть! – в слух заметил и пожаловался, опять же, сам себе.

Сигаретный дым застил глаза, но что эта мимолетная неприятность, когда, побывав в Аду, теперь пухнет голова, почему его вернули оттуда в Кедры? Предупредили, что поджарят – это и к бабке не ходи! Но зачем вернули? Может, он теперь и не Матвей Сидоркин вовсе, а, почитай, ангел или архангел – когда-то, в зоне, читал про них, чтобы как-то и чем-то убить заблудившееся в тюремном сроке время, да хрен что в голове задержалось из прочитанного тогда: кто – ангел, а кто – архангел?!

…Матвей шёл центральной улицей и его единственным желанием было, чтобы его не заметили, не признали – оставили в покое. Он направлялся к Йонасу, а он мог знать – должен знать, что это такое – Шаман, откуда и почему он здесь появился? О чём-то догадывался и сам Матвей. Причём, эти его догадки сохранили ему жизнь: не утопили в озере, когда от неожиданности он пальнул в рыбину-меч; наоборот, показав ему Ад и заставив не просто плакать – рыдать белугой и испугаться, как никогда до этого, сейчас только ускоряют его шаги и ничего в нём этому не сопротивляется. А уж как, и сколько раз, он пытался докричаться до кедрачей – амба: теперь не будет так, как прежде…, да куда там, услышать, если их уши забиты …хочу, хочу и, ещё раз, хочу!

Йонас, окатив водой из ведра свой палевый «Крузак», не поставил ведро, откинул – рад, ух, как рад Зырику! Особенно, после случившегося с ним неделю тому назад. Может, пришёл к нему первому, чтобы рассказать подробности. Но Матвей просипел о другом:

– Дуй за своей электронной малявой – базарить будем по-взрослому!

Никуда идти не надо было – планшет Йонаса лежал на водительском сидении внедорожника. Но крылатые брови литовца ответили изумлением. Матвей незлобно выругался, а вспомнить и проговорить нужные и подходящие для этой ситуации слова удалось не сразу. Вспомнил и подобрал-таки – Йонас извлёк планшет.

– Ходь за…, не-а! Иди за мной.

«…Зацепи, …прихвати, …возьми ружьё», – сказав это, Матвей немало удивился тому, что, как не просто, оказывается, сказать что-то не русскому человеку по-русски, чтобы язык не прилипал к горлу.

Через минуту Йонас вернулся с самозарядным карабином. Про себя Матвей подумал: «Не хило!», а у того спросил:

– Откуда такой ствол?

…Прочитав на планшете: «Beretta», Italia», зашагал в сторону утёса печали и скорби. Он подымался на него редко – в этом нужды как-то не было, да события последних месяцев и, особенно дней, сами подводили к нему, причём, с разных сторон и всяко. Оглянувшись на Йонаса, увидел с ним красавицу Эгле с беспокойным взглядом. Подумал: вот и хорошо, что сама напросилась на разговор, а Матвей как раз решил сегодня положить край своим предположениям: кто они такие и какое отношение имеют к пришлым волкам, Шаману и Марте? Потому он и вёл странных и во многом загадочных супругов на утёс, чтобы именно там скорбеть о Налиме – здесь его нашли с перегрызенным горлом, и попытаться, наконец, разобраться в своих печалях, даже ему самому похожими на сумасшествие. Лёгкое такое – умопомешательство, но какое же тяжёлое в объяснении: не откуда, а зачем они, эти навязчивые мысли, за ним увязались, преследуя его с весны.

Поднявшись на плато утёса, все трое, вроде, как и забыли о том, что есть какая-то причина, из-за которой они здесь оказались. Вид озера завораживал спокойствием и необъятностью в сверкающей дали, тайга была также тиха и безбрежна. Эгле поднялась сюда впервые. Беспокойство больше не тревожило её взгляд, однако повязанный Вечностью на шее платок безупречности выдавал едва уловимым мерцанием внутренний диалог с собой. Наверное, она думала о Налиме, потому, может быть, и подошла к камню, на котором видела его сидящим, ещё живым, в последний раз. И тогда же, здесь и рядом с Налимом, она видела чёрного волка и слышала, как он что-то ему говорил на своём зверином языке. Но это «что-то» – непостижимое для кедрачей, таким оно и осталось до этого времени, а Эгле уже тогда понимала язык Шамана. Только как об этом скажешь, и кому, если немая…

В прицел карабина Йонас рассматривал берег Подковы, умывающийся в полдень, а Матвей, потирая заросшие скулы, туго соображал, как у нерусских, да ещё и немых, спросить о их причастности и к смерти Налима, и к появлению в этих краях Шамана с Мартой. Насчёт этих подозрений, о причастности, у него не было сомнений – Эгле околдовала Налима, и он видел – не слепой, что с ним творилось всякий раз после их ухода от Йонаса; и дом себе купили, почему-то ведь, поблизости от утёса; и Шаман с Мартой облюбовали именно это место…

– У-у-у… – Матвей сразу и не понял, что так к нему обращается Йонас.

Взяв из его рук карабин, успел подумать, что очень лёгкая эта итальянская «Beretta», заглянул в прицел – коленки дрогнули и будто шаманский бубен упал на голову. При этом он видел Марту, вжавшуюся в песок, и Лиса, приближающегося к ней на полусогнутых лапах с опущенной головой. Как вдруг Йонас подтолкнул в плечо и указал пальцем вниз, на склон утёса. Матвей сразу же навёл туда ствол – два воина стаи залегли в тех же кривых березках, где, как ему сказали, нашли его самого, без сознания.