В колхозных садах росли груши, яблони, вишни, черешни, персики, виноград, арбузы, дыни. Все это в том благодатном климате обильно плодоносило. Хорошо было после уборки урожая, председатель колхоза разрешал всем идти в поля и собирать то, что осталось неубранным. Это было большим подспорьем для нас; в доме всегда были фрукты и овощи.
Проснешься утром, а ведра с виноградом уже стоят, мама принесла с поля, пока мы спали. Отборные кисти с крупными блестящими виноградинами! И когда только мама спала?! Мы ложились – мамы не было; просыпались – мамы опять не было, а ведь мы тоже рано вставали – в пять утра, сами доили корову, а потом выгоняли ее на пастбище и сами пасли.
Частенько приходилось нам пасти и чужих коров. Многие не могли пасти свою скотину – нужно было работать в колхозе, они договаривались с нашим папой, и мы пасли их коров. Платили за это копейки, а труд был тяжелый. Кто сам не пас, может думать, что это легко. Летом мы ходили босиком, обувь мы берегли и обувались только, идя в школу или, когда ездили в гости, так как родителям платили, в основном, за трудодни продуктами, а денег давали очень мало. Когда мы пасли коров, то бегали босиком по полям и лугам. Нас там поджидал и репьях с большими колючками, и стерня на скошенных полях (сухие обрезки стеблей, торчавшие на несколько сантиметров из земли) нас тоже не жаловала… Ступни, ног были израненные и поцарапанные, но мы не жаловались. Если падала и было больно, поплачешь, встанешь и опять бежишь за коровами, чтобы на чужое поле не зашли, а то от папы попадет. Когда вокруг степь, солнце печет и некуда спрятаться, и вода уже выпита, я была рада лужам, встречавшимся на полях после дождя. Вместе с коровами пьешь эту воду и благодаришь Бога за нее. Живот мой от того ни разу не болел, потому что эту воду посылал мне Господь. Я просила Его дать хоть глоток, а Он давал больше. Он благословлял воду, и она была чиста и целебна, и Он утолял ею мою жажду, как евреям в пустыне. И смерч меня заставал в степи, он кружил возле меня, захватывая на своем пути все: дерево, железо с крыши, а потом все это падало с такой силой, что ломало заборы и стекла выбивало в домах. Молнии были, как стрелы, и шаровые. Я, глупая, однажды за шаровой молнией бегала, хотела ее словить, но она ловко от меня отскакивала, словно дразнила: то приблизится, то опять удалится.
Однажды среди дня вдруг стало темно, как ночью. Тучи черные и такие низкие, как будто хотят тебя вдавить в землю, вдруг сверкнула молния и ударила в дерево, полетели искры, но дерево устояло. А потом гром, такой силы, как будто скала раскололась и падает на тебя. Я не успела прийти в себя от страха, как хлынул дождь, словно из ведра, такой, что даже коров не стало видно. Я замерзла, ветер был холодный и пронизывающий, мои коровы собрались вместе и прикрывали телят от ветра, я возле них стала и давай креститься, как мама, и просить Господа спасти нас. Я теперь понимаю, что я была не одна в этой степи, а с Богом. Он меня оберегал и благословлял.
Еще в Захаровне были озера, природные, Богом сотворенные, и вода родниковая. Мы пили воду из родника. Рыбы было много, и рыбаки-колхозники ловили ее сетями. Озера были глубоки и, чтобы, например, перебраться на остров, нужна была лодка. Берега у озер были высокими и все изрыты норами, где гнездилось и выводило свое потомство множество стрижей. На озерах и вокруг них обитало много разных птиц: чайки, цапли, кулики, утки, куропатки, фазаны, гуси, журавли и даже лебеди прилетали на лето и гнездились на островах. В степи водились лисы, зайцы, хорьки, и волки иногда забегали. На лето нам давали задание отлавливать вредителей посевов – сусликов.
Господь любит всех! Свидетельством этого было спасение моей мамы, когда мне исполнилось девять лет, и я ходила в третий класс захаровской школы.
Случилось вот что: у нас заболела молодая телочка. Ветеринар не смог определить болезнь и сказал: «Режьте и ешьте». Мама разделывала тушу, а я ей помогала. При разделке мама немного поранила руку. Большую часть мяса засолили, а из оставшегося сварили тузлук, поужинали и пошли спать. От усталости меня быстро сморило, и я уснула. Проснувшись утром, я увидела, что мама лежит на постели и вся горит. Рука ее очень сильно распухла, а ранка стала красно-синего цвета. Рука у нее начала болеть еще ночью, поднялась температура, но меня мама не стала будить, пожалела.
От нашего села до города было двенадцать километров. Медицинского пункта в селе не было, машина в город ходила раз в день – отвозила детей в школу и привозила хлеб. Телефон был только в колхозной конторе. Рабочий день в конторе начинался с восьми часов утра. Увидев, как мама корчится от боли, я побежала в колхозную контору и всю дорогу кричала: «Помогите маме! Вызовите «скорую помощь»! Маме плохо!» Председатель колхоза, увидел меня зареванную и поняв, в чем дело, тут же набрал номер «скорой помощи»… Меня он успокоил и сказал: «Иди домой, тебя ждут маленькие сестры, ты им нужна и маме по хозяйству помоги, а ревом горю не поможешь». И я помчалась домой.
«Скорая помощь» приехала быстро, врач осмотрел мамину руку и увез маму в больницу. А еще через час приехала санитарная машина с санитарами, парогенератором и с большим пульверизатором-распылителем. Мясо – говядину – сожгли, а свинину не тронули, нас пожалели, сказали: «Если вы ели и не отравились, то ешьте, иначе, чем же вы будете питаться, пока мамы не будет». Папе сказали, что им приказано сжечь нашу хату, и что нам в Новотроицке дом выделили и дали три дня, чтобы переехать. Оказывается, у нашей телочки была сибирская язва – болезнь опасная и неизлечимая, сыворотки тогда еще не нашли для нее. Нас, детей, было шестеро, старшей четырнадцать лет, а младшей – пять месяцев от роду.
Папа собрал всех нас, детей, в дом и заперся там с нами, чтобы дом не сожгли, а санитарам заявил: «Без жены переезжать не буду, у меня одна рука, а дети малые». Санитары залили дезинфицирующим раствором посуду и полы, а одежду и постели пропарили. Мы тогда долго сушили перины и одежду. В хлеву, где коровы стояли, санитары сломали помост и сожгли его, а землю с кровью вывезли.
Трудно нам жилось без мамы – все заботы по дому и по хозяйству легли на наши детские плечи, да еще маленькая пятимесячная сестра. Мы дежурили каждая по неделе, не ходили в школу, а потом папа сказал, что Валя и Нина старшие, они не должны пропускать занятия, им тяжелее догонять пропущенный материал. И на хозяйстве осталась я.
У нас была корова с теленком, овцы, козы с козлятами, куры с цыплятами, утки с утятами, гуси с гусятами, свинья с поросятами, кролики с крольчатами, собаки, кошки с котятами и голуби. Всех их надо было накормить-напоить, а корову еще и подоить.
Корова у нас была с норовом, доить себя она не позволяла никому, кроме мамы, она бодалась и лягалась. Мы с папой привязывали ее за рога к яслям, ноги спутывали, и только так я могла ее доить. Так продолжалось недели две до одного происшествия, после которого корова стала смирной. Пришла я как-то раз ее кормить, принесла сено в мешке и зашла к ней в загон. Высыпаю из мешка сено, а корова подбежала ко мне и подняла меня на рога за платье. Платье разорвалось, я упала на землю, вскочила на ноги и выбежала из стойла. Я плакала от страха, потом схватила палку и стала бить ее по рогам, приговаривая: «Я тебя кормлю, пою, дою, а мамы еще долго не будет, я папе расскажу, что ты бьешься, отправит он тебя на бойню на мясо». На следующий день захожу в хлев, а она мычит и показывает головой, что разрешает себя погладить, как мама ее гладила, когда приходила доить. Я боялась, но решилась ее погладить, хотя была начеку… Погладила, а она языком мою руку лижет и мычит, и стоит смирно, я и вымя ей погладила, а она смотрела на меня с одобрением. Она перестала брыкаться, признала меня, и после я уже доила ее без пут. Я теперь понимаю, что Бог этот урок дал и мне, и корове, так как животное должно своего хозяина бояться, а любить за то, что он его кормит и ухаживает за ним. И корова поняла, что теперь я ее хозяйка.
