Залысина горной высотки, обдуваемая всеми ветрами: южным – несущим слёзы, северным – охлаждающим горячее сердце, восточным – таящим загадку, и западным – дарящим надежду, – дала правильный ориентир. Высотка в этой отдалённости могла бы отпечататься в сознании прекрасным пейзажем – на самом деле явила собой яркую миниатюру пагубного хозяйственного воздействия. Не растущая здесь трава, да умирающий мшаник – стали тем следствием, когда не в силах помочь один, даже очень высокий, разум.

– Поздравляю тебя, дед, с моим первым провалом, – наболевшее, от чего поспешил освободиться даже не поздоровавшись.

– Что так, не прошёл репортаж?! – с лёту парировал дед. – А ведь увлекательно написано /дед читал материал/ – главное, остро, и в самый глаз. Твой не замусоренный бытовой шелухой мозг легко нашёл несоответствия с логикой: «Двигаемся медленно, ходим в видимости главного, зато покой обеспечен».

Ты, я хотел сказать тебе раньше, слишком рано и опрометчиво вспомнил в репортаже рыбу, что извечно гниёт с головы. Всё у тебя есть, всё правильно, каждый подпишется под выставленными фактами. Беда в другом: зелен ты – в том весь казус! Куда тягаться тебе с мощными дядьками, связанными круговой порукой? Никто из них, даже при своих разногласиях, не сдаст один другого. Это, брат, затенённое образование на теле нашего общества – ворон ворону глаз не выклюет. Тяжело жить в России, противопоставляя себя, одиночку, групповому сговору. Кто захочет тебя поддержать – того не услышат, ибо слывет он «писакой» – бьётся-не добьётся правды в инстанциях. Кто мог бы реально помочь, перегорел в безысходных истериках – нашёл тот свою нишу и залёг от безнадёги на дно. Садись, мой милый, выпей свежего отвара зверобоя продырявленного – тонизирует лучше всякого заморского чая.

Дед передал мне кружку с красивым янтарным напитком. Я вдохнул аромат.

– Пахнуло в нос чарующим тимьяном? Пошла тонизация? Пей, пей на здоровье! Может, кушать будешь? Гречка с тушёнкой, духмяная, приправленная лучком и дымком?

– А зря, – расстроился дед моим отказом. – Первые неумелые шажочки – и сразу потеря аппетита?! Не боец пока!.. Осмотрись красотами, отдышись, войди, как говорят на флоте, в режим стабильного хода. Ты, я уверен, приехал не просто заполучить моё сочувствие? Помнится, намекал на что-то нестандартное, большое, настоящее?

А я похлебаю за компашку с тобой чудодейственную смесь из отвара трав – тебе моя горечь не понравится. Намешаю и будем общаться. Без подготовки трудно вступить – сердце заходится от желания высказать всё и сразу, на одном дыхании.

Дед сделал несколько глотков, удовлетворился оказанным действием и, возвысив голос, неожиданно торжественно произнёс:

– Родину, как и мать, не выбирают! Для глубокого понимания всей подноготной нашей истории надобно от истоков рыть, аккуратно, до последнего броска в отвал, не создавая огрехов личностям. На эмоциях, с плеча, нельзя – революции по-русски мы помним…

Готов такое слушать? А в каком из стилей ты как журналист преподашь мой материал на суд людской – определишься сам. Учился ты у «зубров», а всё ж будь индивидуален, понятен без купюр всякому, кто захочет вникнуть в твои писания. Не погнушайся прослушать фрагменты генеалогии нашего рода. Без их целостного построения, от фундамента под крышу, не прочувствовать тебе связи времён.

– Скучноват ты… Задумался что-то. До анализа далеко, многие возможности откроются тебе сегодня, – сказал дед, допивая последний глоток из объёмной, в оспинах сколов, эмалированной кружки. – Красотища-то какая!..

Он цепко впился взглядом в одинокий разлапистый ясень. Тут же резво вскочил, схватил сухую ветвь и замахал ею над головой, сопровождая криком: «А ну, пошёл, каналья!» Я сразу не сообразил, а когда с верхушки ясеня сорвался ястреб, всё понял – дед спасал чью-то повисшую на волоске жизнь.

– Удод на трухлявый дубок повадился кормиться – наблюдаю за красавцем несколько дней. За ним, бестия, затаился… Теперь спокоен: нет на нас греха за равнодушие, – с удовлетворением выдохнул дед, устраиваясь удобнее на импровизированном седалище из брёвен. – Готов двигаться по спирали родственной генеалогии?

Взгляд деда рассеялся – он ушёл в себя.

Уже в первые дни той страшной истребительной войны большая семья Морозовых потеряла сразу трёх членов семьи.

Отца – главу семейства, сорокалетнего Денисыча, совсем не старого ещё, набирающего мужскую стать мастера хлебопекарного комбината, призвали в день объявления войны. Он простился накоротке с женой, недавно миниатюрной, юркой, как соседская игривая козочка, Маняшей, теперь, извините – Марьей Ивановной, с детьми – тремя сыновьями и тремя дочерьми. На третий день ожесточённых боев попал в окружение и канул в вечность. Возможно, старый служака, командир регулярного воинского подразделения, куда спешно примкнул с пополнением вчерашний хлебопёк, не успел в суматохе отступления толком познакомиться с новичками, а, скорее, сам сгинул в той ужасной мясорубке с печальным списком имён в планшетке на боку, не успев отписать похоронки – всё покрылось мраком времени. Был несколько дней назад человек – уважаемый, нужный всем, и не стало его, как будто и не было совсем, если бы не напоминанием тому семейство и не саднящая болью память о нём.

Хорошие дети росли у Денисыча. В семейной иерархии каждый выбрал для себя роль в предстоящей большой жизни. Если прихварывала бабушка – будущий врач, маленький Коленька, брал в руки слуховую трубочку старого эскулапа Дениса Павловича, отца Ивана Денисовича, и врачевал, уморительно правдоподобно подражая ушедшему безвременно деду. При первой же бомбёжке погибла бабушка, свекровь Марии Ивановны, младший сын Коленька и Варюша. Возможно, все трое вознеслись на небеса, чтобы встретиться там, направляя ангелов-хранителей оставшимся членам семьи – об этом остаётся лишь догадываться.

От больших городских строений: пяти школ, городской больницы, русского драмтеатра, да и всего компактного жилого массива не сохранилось живого места. Одни окраины, уцелевшие волею Бога, по ночам мерцали подслеповатыми окнами лачужек. Оставшийся без крова народ пытался вначале прибиться к просторам «хламовников» – многочисленных загородных, построенных на одном дыхании сараюшек, но, когда пришло стойкое понятие «война надолго», стал рассасываться кто куда. Преобладающая часть двинулась по пыльным дорогам на Восток, палимая жарким солнцем, поливаемая пулями с самолётов противника. Многие не дошли до места: кто не выдержал сердечной боли от увиденной крови и неоправданных потерь, а кто стал жертвой немецких безжалостных стервятников.

Марье Ивановне выпала доля старшей в нежданной баталии за жизнь, за будущее их фамилии. Вчерашняя веселушка, в тридцать восемь – превратилась из цветущей, жизнерадостной женщины в осунувшуюся, убитую горем мать. Марья Ивановна не развенчала долг, но он не ожесточил её до слепой ненависти, а лишь подменился неведомой женщине волей. Как надорванный непосильной работой конь, она самоотверженно тянула гружёную тележку, на которой совсем недавно Иван Денисович катал её с горки под дружный хохот детворы. Тележка и сделана-то была со смехом для увеселений. Ещё была свежа в сознании их безоблачная жизнь. Марья Ивановна катила тележку, вспоминая, как они с Денисычем вдвоём покатились с горки кубарем – она не удержавшись, а он, пытаясь остановить её. Любил её Ваня, с того самого дня, как увидел впервые.

Старшие дети: пятнадцатилетний Мишенька – копия папы, и тринадцатилетний Саша, не по годам серьёзный – дружно помогали Марье Ивановне. Младшие две девочки: девятилетняя Настенька опекала трёхлетнюю Фенечку, которая сидела среди нехитрого скарба на тележке, под устроенной шатром праздничной скатертью.