Сваренный кофе получился крепче обычного, не важно: ей все равно не заснуть. Она допишет письмо Племяшке. Она будет писать тоже в стиле джаза, ее рассказ будет не сентиментально – драматическим, но легким, ироничным, с приятными для чтения и восприятия импровизациями. Сейчас она это сделает, а новоорлеанские джазмены помогут ей не сбиться с ритма. Лиза чуть увеличила звук у приемника, вернулась к столу, плюхнулась в кресло и с упрямством, где сказывалось действие выпитого, схватила чистый лист и стала коряво выводить строчки. Как и раньше, она не старалась вспомнить, о чем уже писала Племяшке, не обращала внимания на нестыковки в логике и хронологии изложения, на то, что между фрагментами письма остаются лакуны.
Письмо. – Так я тебе все-таки расскажу, почему мы выехали из страны. При всей твой «продвинутости», как сейчас бы сказали, ты оставалась ребенком, многое тебе было непонятным, а другое не очень тебя интересовало. Кроме немаловажных повседневных проблем, где достать деньги и где купить продукты, оставались и наши душевные терзания по поводу вынужденного молчаливого согласия с двойной моралью, установленной государством. Впрочем, эмоциональный накал наших друзей и наших собственных рефлексий, угасал, достигнув определенной «температуры» нагрева, и выключался, как чайник на плите при точке кипения. Об этом столько уже написано…
Наш отъезд из страны ты тогда осудила, не приняла, как и твоя бабушка, мать Георгия, и долго держала обиду на нас. Со всем максимализмом юности ты обвинила меня в предательстве, конечно, не в государственно-политическом, но личностном смысле. Этим, возможно, и объясняется твое долгое нежелание общаться со мной. Сейчас, после стольких лет, я принимаю это обвинение. Теперь, Племяшка, я во многом каюсь и корю себя. А зачем я пишу тебе об этом? Наверное, я стараюсь оправдаться. Но согласись, что акт предательства может быть только осознанным и корыстным. А у меня не было корысти, а уж о том, что я предаю кого-то вообще и не думала. Вот только сейчас, спустя десятилетия, вдруг пришло запоздалое раскаяние. Перед бедной бабой Зиной, перед тобой, Племяшкой, перед своими друзьями, которых оставила в Москве, и которым никогда не писала. Даже своей лучшей подружке Таньке за все годы послала с оказией пару открыток к Новому году и все… А бабе Зине я написала из Австрии, но письмо вернулась. Больше я и не писала, а Зина умерла, так и не узнав, что ее обожаемый сын не только не стал жить в Израиле, но и не побывал там ни разу, даже в качестве туриста. А у тебя, Оленька, все же в конце концов сложилось, как мне кажется? Во всяком случае, судя по твоему социальному и профессиональному статусу. Конечно, у тебя было не самое безоблачное детство в связи с проблемами взрослых в твоем окружении.
Действительно, мать Ольги отправила дочь на житье к бабушке, потому что очень была занята обустройством своей личной жизни. Она очень хотела удачно выйти замуж. И пока Племяшка жила у бабушки и дядьки, мать дважды на некоторое время выходила замуж за советских граждан, но потом ей все-таки повезло. В конце концов, «княжна Мэри», которая и к сорока годам сохранила девичью красоту, уехала с мужем – датчанином в спокойную, уютную страну, и вскоре стала подданной Ее величества. Племяшка осталась в Москве, окончила психфак МГУ и быстро стала делать бизнес-карьеру в постперестроечные времена, пережив со всеми, уже без Гия и Лизы, путч, дефолт, полуголодное существование в 90-ых, тьму бандитизма, взрывы и т. д.
После стажировки в Англии (оплаченной матерью и ее датским мужем), Племяшка отлично натренировала разговорный английский. Вернувшись в Москву и разослав свое резюме в разные модные журналы, она практически отовсюду получила приглашение на личное собеседование, а после него и на работу. Она становилась известным психологом и стала очень востребована в быстро создаваемых компаниях, банках, страховых обществах с многочисленным персоналом. В качестве постоянной службы она выбрала должность ведущей колонки в набиравшем тиражи женском журнале. Раз в две недели появлялись ее статьи под рубрикой «Все об огурце», где под незатейливым овощем подразумевался мужчина во всех своих проявлениях. Вскоре она стала и ведущей ночной программы на одном из центральных каналов телевидения. Племяшка унаследовала от матери прекрасные внешние данные. Высокая, длинноногая, широкоплечая, с нежными ключицами и прямой спиной, белозубой улыбкой, пронзительными синими глазами, – ей позволительно было бы оставаться и дурочкой. При таких данных она все равно, как принято говорить, была бы обречена на успех. Но Племяшка была умна и начитана. Лиза с Гошкой были уверенны, что в определенной среде ей частенько приходилось «играть в поддавки», чтобы не показаться снобом.
Конечно, Племяшка знала, что Лиза давно рассталась с Георгием, теперь знала и то, что сейчас они снова, спустя годы и годы, встретились и живут вместе.
Не знала она только самого сейчас важного, что Гий смертельно болен. Об этом Георгий просил не говорить, чтобы заранее не тревожить мажорную барышню страшилками из жизни умирающего. «Придет время, тогда скажешь», – спокойно сказал Гошка и больше свою просьбу не повторял.
Из приемника полились прекрасные звуки Вивальди «Времена года» в исполнении Королевского Лондонского филармонического оркестра.
Забыв, что только что докурила сигарету, Лиза взялась за новую, налила себе коньяку, поскольку вино «Пиросмани» закончилось, отхлебнула и пошла к своему креслу, тихонечко напевая старую песню известного барда: «Под музыку Вивальди, Вивальди, Вивальди…»
Она села за стол, взглянула на оставленное письмо, и на глаза ей попались строчки о предательстве. И тут же память с коварной услужливостью подкинула еще один эпизод…
Оркестр, закончив «Весну», перешел к «Зиме». Тогда тоже была зима. Они жили в Канаде. Лиза уже давно получила вид на жительство и разрешение на работу. У Гошки оформление проходило с трудом, сроки все удлинялись, а ему как раз предложили интересную работу в Штатах. Ее получение зависело от скорости приобретения необходимых документов для выезда и трудоустройства. Все по известной американской формуле: надо было оказаться в нужном месте и в нужное время. Оформление документов было как-то связано с Лизой, то есть, с законной женой «просителя». Она должна была его сопровождать в какие-то учреждения. Но вызов все откладывали, и Лиза взяла, да уехала на Аляску. Туда отправлялась международная экспедиция, нужен был этнограф – искусствовед, желательно со знанием нескольких языков. За месяц со дня подачи своего резюме, Лиза перелопатила много литературы о жизни коренных народов Аляски, о географии истории, этнографии. Написала реферат, в основном компилирующий все прочитанное, сдала его и получила грант. Ее взяли, и она не хотела терять шанс. Группа состояла из 14 человек, из них три женщины.
Чистота белого снега, казалось, распространялась и на всю компанию, оставляя у каждого ощущение, что он тоже «белый и пушистый», а измены оставленным в городах мужьям и женам, здесь были не в счет. К тому же эти нынешние умные исследователи Аляски в молодости были приобщены в той или иной степени к движению хиппи. Они смотрели на связи, посторонние от супружеских, легко и просто. Все любили всех, и любая могла зайти в палатку к любому, лечь с ним, остаться на ночь и никого это не удивляло и не смущало.
Вернувшись, Лиза испытала что-то вроде депрессии, но вовсе не из-за любовных связей. Ее мучила тоска по сверкающему льду, чистому снегу, обжигающему воздуху. Огни большого города, звуки, краски, реклама, голоса на улицах и в барах казались вульгарными, безвкусными. Сейчас бы она поняла своего старого московского приятеля, который, напившись, каждый раз скорбел о безвозвратно потерянной Аляске. Все над ним смеялись, считая его чудаком: нашел, о чем жалеть.
Гошка успокаивал ее, как мог, пытался развлечь и вообще был очень обеспокоен ее состоянием. А ведь он за время ее отсутствия потерял шанс получить хорошую работу.
