-Ну что ты говоришь, моя маленькая… Это не будет продолжаться вечно, завтра утром Иван Николаевич тебя посмотрит, и можно будет сказать, что начало уже положено, - горячий поцелуй снова коснулся девичьего носа, заставляя глаза, что чуть выше в неверовании сквозь белый туман наблюдали за таким приторным и сладким ним, закрыться. Господи, дай Бог умереть мне в такой же любви, с какой боль в эту ночь будет держаться за мое тело, а он, кажется, не делает вид, держится за мою душу.

В легких оказалось немного больше воздуха, чем обычно, от чего хватка усилилась, а губы начали медленно шевелиться.

-Так, когда ты там сказал, Тамара приезжает? Я хочу с тобой ее встретить.

========== Глава 19. Ребёнок, потолок и утро. ==========

Глава Девятнадцатая.

Ребёнок, потолок и утро.

Фонари стали гаснуть за окнами огромной квартиры только под утро. Тонкий ободок белого увенчивал иссиня-голубое небо, но самой красотой был яркий полумесяц раскалённой докрасна стали у линии горизонта, чего не мог ни разу в жизни мегаполиса наблюдать обыватель столичных многоэтажек; только избранные, сумевшие послать в далекое путешествие работу, суету, деловые встречи и бесконечные планы, только они могли каждое утро, выходя на балкон собственного дома в нескольких сотнях километров от незамирающего ни на секунду мегаполиса, наблюдать за рождением нового дня. Они, сами того иногда не понимая, имели такое богатство прямо у собственного носа, о котором мог мечтать каждый, познавший ненависть к закрученному в водоворот событий городу.

Рассветало медленно, как никогда раньше, сегодня. Сначала в кроваво-красный окрасились лишь верхние этажи восточных окраин, потом все новые и новые верхушки; свет полз дальше и то ласково касался квартир золотой середины, то настырно врывался во всем окна, что попадались ему на пути.

Просторная спальня, наполнялась светом неохотно. Всю ночь тёплые ее стены слушали разговоры безумно близких людей, от того не давая всему дому остыть под грузно-чёрным небом без единой звезды на месте млечного пути. Под утро, когда на обоих его руках были лилово-фиолетовые синяки, холодные пальцы настойчиво гладили серые плечи, пуховое одеяло всячески пыталось обогреть прозябшие ноги; белые костяшки ладоней уже затекли до судорог, в эту ночь завладевших всем телом железной женщины. За глаза так ее называли многие. Кажется, и тот, кто прямо сейчас позволял ей быть слабой, мог оказаться в их рядах. От невыносимой боли слезы уже перестали течь, будто они по-просту закончились. Огромный багаж времени, которое можно было без труда сравнить с бесконечной бабиной кинопленки, были в эту ночь отправлены в прошлое. Время помнило боль: всю ту физику нейронов и рецепторов в больной голове, которая спустя годы утихнет, если вовсе не затеряется в миллионе таких же состояний; душа и ее сознание теперь держали в своих руках эту самую плёнку так же, как она сама сжимала крепкую руку лежащего рядом человека. На ней было записано все, чего так не хотелось потерять на том крохотном отрезке жизни, пока маразм ещё не завладеет сознанием. Голос, запах, выдохи, вдохи, редкие и тихие болезненные стоны, касания ледяных пальцев, следы поцелуев на носу, глазах, губах, щеках… Эта плёнка продолжала наполняться, не имела конечной точки и хлопушки с криком «Стоп, снято!». Продолжать перечислять все то, что она отныне хранила в себе можно было ровно столько, сколько не протянет ни одна человеческая душа, но теперь, она была уверена, протянет ее тело.

-Олег, - привыкая к накатывающий от раза в раз боли, белые губы уже были в состоянии выпускать за пределы кожи новые звуки, которые теперь, кажется, давались легче. Мокрая ладонь ослабила хватку, а прямо на ее месте было видно огромное фиолетово-красное пятно; в этот же миг вдруг стало невероятно стыдно от причиненной боли, но изменять что-то было уже поздно. Спустя целую ночь, обездвиженный позвоночник наконец вспомнил о своих прямых функциях и обязанностях. Белесое тело, с холодными ногами, руками, губами и носом медленно потянулось вперёд, оказываясь совсем близко к горячей коже сопящего мужнины.

-Просыпайся, Олег, - желтое солнце и тепло сведённой грубой щетиной щеки одновременно пытались начать согревать женскую ладонь, которая в каждый свой изгиб движения вкладывала невероятных размеров ласку, любовь и даже тепло; то тепло, тонкие кусочки которого изо всех сил поддерживали жизнь внутри больного организма.

Чёрные ресницы медленно задергались. Оранжевые в утренних лучах ноздри стали намного шире, и холодный воздух квартиры забылся в огромную грудную клетку, заставляя следом начать работать дремавший мозг. Холодный поцелуй, медленно начавший таять на грубых губах, окончательно поставил точку в пьесе лунной сонаты боли бесконечной ночи. Карие зрачки стали настоящими огнями в тонких и ярких полосах жары, пробивающихся сквозь шторы спальни, и, спустя пару секунд, пронзили всем, чем только было можно и нельзя, охладевшие за долгие сумерки айсберги голубых зрачков.

Мужские губы тут же вытянулись в трубочку, касаясь своими краями в очередной раз озябшей кожи; широкая ладонь проскользнула по худой руке, после чего и талия стала достоянием бесконечной любви.

-Молодец… Я же говорил, ты сможешь.

Спустя уже час мягкие молекулы обыкновенны ношпы растекались по венам, помогая мозгам вернуться на своё прежнее место. Сознание потихоньку возвращалось обратно в голову, а вновь сжимаемая мужскую руку ладонь начала расслабляться, вскоре совсем падая на постель. Тихое сопение начало доноситься со стороны розовеющих щек, а губы, наконец, перестали теряться на фоне остального тона кожи.

Зрачки Олега впервые за долгое время спокойно сузились, позволяя векам ненадолго прикрыть глаза. Свежие синяки были видны даже сквозь белый врачебный халат, что, наверняка, вызовет сегодня ещё несколько десятков вопросов и в пару раз больше косых взглядов. Ладони, быстро растеревшие уставшие щеки, помогли немного прийти в себя, отказываясь вновь от сна, забывая про отдых; поправляя огромное шерстяное одеяло, которое теперь согревало спящую Марину, мне нужно было начинать смену.

Ещё пару минут я прощался взглядом с каждым изгибом лица, которое с огромной скоростью принимало человеческий облик. В голове была лишь одна мысль, одна просьба, единственное беспокойство, боль и невероятная мечта. Господи, чего она такого сделала в своей жизни, что теперь переживает все это. Круглые плечи дёрнулись в матрас, руки потихоньку приподняли все тело, а через пару секунд и несколько ворочаний она, свернувшись в клубочек, спокойно сопела, прикрыв нос одеялом.

На моем лице появилась улыбка; сдержаться было тяжело и даже непростительно, потому мои пальцы быстро зарылись в светлые волосы, за пару движений убирая их назад, чтобы те совсем ничем не потревожили хрупкого спокойствия сна. За спиной заскрипела дверь, от чего я медленно вернулся в прежнее положение, только затем оборачиваясь.

За спиной, по ту сторону меня стоял Иван Николаевич с очередным снимком и тонкой картой с подвязкой анализов.

-Олег, дела плохо… Очень плохо, - прежде редко мрачный мужчина беззвучно пересёк огромную палату, останавливаясь у стола, который спустя пару минут превратился в настоящую платформу для симпозиума.

-Есть один вариант, - с его губ сорвался длинный свист, а карандаш, нервно постукивающий ластиком по столу, упёрся в затемнение на большом снимке.

-Вот, можно подобраться здесь, минимизировать риск, правда, не исключить его полностью… Тут совсем близко двигательный центр, огромное скопление нервов, потому нужно быть таким профессионалом, чтобы все это выполнить без риска, но таких пока у нас нет; только, если мы будем работать именно из этого доступа, она, максимум, останется парализованной ниже груди. Хотя, сам знаешь, мозг - дело темное…

Ослабшие руки в очередной раз растерли глаза, позволяя тем заново и трезво взглянуть на ситуацию.

-Хорошо, а если не оперировать? Консервативно, химиотерапия, облучение?