Максим почти не слушал друга. Уставившись невидящим взглядом в окно, думал о маме. Вспоминал подарок от Скоробогатова – девять фотографий, сделанных в Иркутске, в районе Лисихи, где сейчас жили мама и отчим. Люди Скоробогатова нашли их, следили за ними… Максим не мог позвонить маме, не мог рассказать, куда и зачем отправился, – опасался, что подставит её под удар. Перед отлётом из Индии только перевёл ей на карточку треть найденных в отцовском тайнике денег. В сообщении получателю написал: «За вами следят. Это деньги отца». Зашифровал послание по ключевому слову «Изида». На всякий случай.

Дима тем временем, сверяясь с конспектами в ноутбуке, рассказывал, что в колониальные времена Лима была богатейшим городом Нового Света, по религиозному значению названным второй Византией, по красоте возведённых храмов – вторым Римом, а по значимости университетов – второй Саламанкой. Живописал местную калье-де-лос-меркадерос – торговую улицу с пёстрыми рядами сотен торговых лавок – и удивительную планировку Лимы, задуманной в форме шахматной доски. Аня, довольная, кивала. Кажется, ей тоже нравилось представлять себя вольным путешественником. Она слушала брата, с увлечением смотрела в окно на окраины Лимы, вслух подмечала, как над обрывом городского пляжа реют парапланеристы с антеннами метровых моноподов.

Максим с радостью разделил бы её чувства, однако ни на мгновение не забывал, что в его экспедиционной сумке лежат статуэтка Инти-Виракочи и открытка, которую в две тысячи тринадцатом году, через четыре года после своей предполагаемой смерти, отправил Гаспар Дельгадо. Единственная надпись «Приезжай, мой друг, всё готово» не содержала конкретных указаний, однако на лицевой стороне открытки красовалась диковинная стела Раймонди из Национального музея археологии, антропологии и истории города Лимы, и Максим ухватился за эту деталь. Не представлял, как именно поступить, когда окажется в музее, где там искать следы отца и какую роль в итоге сыграет найденная под стопой Будды диковинная статуэтка, однако надеялся, что решение, как не раз случалось, придёт само собой, на месте. К тому же ещё оставалась последняя, неиспользованная подсказка Шустова-старшего: «Вместо крови прольётся вода», – Максим давно отчаялся понять её значение.

Устав от рассуждений, достал из сумки старенький букридер «Оникс» и постарался отвлечь себя чтением. Теперь, как и весь трансатлантический перелёт, читал «Капитана Блада». История, упомянутая монахом Джерри, неожиданно увлекла Максима, а лучшего способа развеяться сейчас всё равно не было. В самолёте он даже прочитал Ане небольшой отрывок: «Когда вы узнаете историю жизни Блада, не только минувшую, но и грядущую, вы поверите, – правда, не без труда, – что, если бы не превратность судьбы, которую ему предстояло очень скоро испытать, он мог бы долго ещё продолжать тихое существование в глухом уголке Сомерсетшира, полностью довольствуясь своим скромным положением захолустного врача. Так могло бы быть…»

На Аню отрывок впечатления не произвёл, а вот Максиму слова о превратности судьбы понравились. Ведь и он вполне мог бы довольствоваться скромным положением студента журфака – без зашифрованных посланий, тайников, угроз и неотступных намёков на дурацкую mysterium tremendum. Запутавшись, Максим сейчас не мог с точностью сказать, какую жизнь предпочтёт: в покое прежнего филистерского рая или в постоянных приключениях, о которых мечтал отец. «Ты не знаешь, о чём он мечтал на самом деле». – «И не хочу знать». – «Да и какой толк думать о выборе? Его за тебя сделали другие». – «Быть может, к счастью». – «Да… Иногда сделать выбор сложнее, чем следовать ему».

Никак не мог привыкнуть к диалогам с самим собой. В раздражении захлопнул крышку букридера. Не получалось сосредоточиться на чтении, да и Дима отвлекал рассказами о Лиме. К счастью, автобус вскоре остановился на кольце проспекта Хосе Пардо, и Максим поторопился первым выйти на тротуар.

От кольца до хостела, расположенного на улице Сесарео Чакальтана, добирались пешком. Едва сбросив вещи, вернулись на улицу – сидеть в номере, несмотря на городскую жару, никто не захотел. К тому же Диме требовалось размять отёкшую ногу. Длительный перелёт с пересадкой в Мадриде стал для него неприятным испытанием.

Поразмыслив, решили пойти наугад, без определённой цели. Музей археологии всё равно уже закрылся.

Вдоль дороги тянулась сплошная застройка из двух- и трёхэтажных кирпичных домов с почти плоскими черепичными крышами. Жилые здания, одинаково прямоугольные, были выстроены в одном стиле, что не мешало их владельцам раскрашивать стены в свой собственный цвет: к белоснежному дому единым фасадом примыкал бордовый, далее шли синий или зелёный – в результате создавалась аляповатая мозаика городской застройки. Такую разношёрстность усугубляли неказистые волдыри однокомнатных надстроек, редкие балкончики и двухметровые заборы с острыми пиками, ограждавшие наружные дворики каждого здания в отдельности. Сами дворики были то забетонированные и безжизненные, то полностью усаженные тёмной растительностью и редкими вкраплениями цветов.

Максим не мог избавиться от навязчивых мыслей. Боялся, что затея с музеем окажется бессмысленной. Даже не был уверен, что́ там искать, к кому обратиться. «Ты сделал всё, что мог, теперь доверься судьбе». – «Звучит фаталистично». – «И пусть». Максим продолжал терзать себя сомнениями, а потом Аня ненадолго взяла его за руку, и живое тепло её маленькой ладони принесло неожиданное облегчение.

– Как пальцы? – спросил Максим.

Аня с сомнением вытянула вперёд левую руку. Гипс сняли ещё в Индии, но кожа на двух прежде сломанных пальцах по-прежнему выглядела сморщенной, будто распаренной после ванны.

– Болит?

– Нет. – Аня осторожно разогнула мизинец и безымянный палец. Отчего-то старалась держать их прижатыми к ладони. – Всё в порядке. Уже не вспоминаю.

Чем дальше они уходили от района Мирафлорес с его ухоженными аллеями, тем чаще попадали в бедные, затихшие в преддверии сумерек кварталы. В пять часов резко ослабла жара, а к семи и вовсе установилась мягкая парная погода. Небо скоротечно меняло цвет: только что лежало розовое, почти сиреневое – не отдельными пятнами над горизонтом, а всё целиком, – а теперь укрылось лиловыми полосами. Прошло ещё несколько минут, прежде чем солнце утонуло в безбрежном Тихом океане, и небо мгновенно затянуло сгущённой и в то же время лёгкой синевой.

– Скоро уже полгода.

– Да. – Аня резко повернулась и встала перед Максимом. Он неловко уткнулся в неё. Они так и замерли, будто невольно прижатые друг к другу городской теснотой. – Мы в конце марта познакомились. Так что да, полгода.

– Точно…

Аня уловила растерянность в его голосе и поняла свою ошибку. Мельком взглянула на брата – тот задержался возле колониальной церквушки, сейчас осматривал орнамент на её деревянных воротах – и спросила:

– А ты о чём?

– Я… Ну, хотел сказать, что полгода назад мама повезла меня на аукционную выставку, – тихо признался Максим. – Тогда я впервые увидел «Особняк».

– Да… – Аня опустила взгляд. – Тогда ты и не подозревал, чем всё закончится.

– Ещё не закончилось.

– Теперь мы хотя бы знаем, как объяснить путаницу с датами Берга. И то хорошо.

Максим неуверенно кивнул. Из расшифрованных тетрадей отца стало ясно, что Александр Берг был далеко не единственным художником, продолжавшим творить уже после своей официальной смерти. Более того, «Особняк» он написал по чужим зарисовкам, которые Затрапезный зачем-то заказывал в Москве, а затем отправлял в Перу.

Аня теребила пуговицы блузки. Её губы разомкнулись, в них будто затаилось невысказанное. И Максим уже не вспоминал ни картину Берга, ни открытку Дельгадо. Изучал Анино лицо. Прежде не задумывался, можно ли назвать Аню красивой, а сейчас понял, что два месяца в Индии заострили её внешность, сделали более выраженной и потому притягательной.

Максим поцеловал Аню.

Их губы осторожно соприкасались, выпускали тихое дыхание, ненадолго замирали, а затем с опаской продолжали немой осязаемый разговор.