Мой прапрадед Семен Кириллович Посиделкин, хотя и не был образцом благоразумия, добродетели, осмотрительности и красоты, всю свою жизнь старался, никуда не сворачивая, двигаться по Дороге постепенного просветления, денно и нощно усовершенствуясь в духовной практике. Беден он был, как церковная мышь, ни кола ни двора, бессребреник, часто голодал, ночевал где придется, носил башмаки без подошв! И тем не менее он обладал ужасающей, прямо циклопической силой. Он преспокойно гнул пятаки, разгибал подковы, подбрасывал с легкостью пудовые гири, и хотя на вид он не был таким уж Геркулесом — он был небольшой рыженький человек, — никто из окрестных силачей, даже человек-гора кузнец Мефодий, нашего Семена Кирилловича ни разу не припер к стене и не уложил на лопатки!

Промышлял Семен Кириллович Посиделкин ремеслом, в котором он творил чудеса: ходил по деревням, ездил в город и устраивал повсюду сногсшибательные силовые представления.

Обычно в финале он вызывал на бой смельчаков, причем сразу по двое, а то и по трое!

Один богач, потрясенный зрелищем борьбы Семена Кирилловича, подарил ему мельницу и единственный в жизни шанс стать оседлым зажиточным мельником.

Мой прапрадед прогулял ее за ночь. Вся деревня пировала. До сих пор там в деревне Семёнково живет легенда, как мельницу! — в ночь прогуляли.

История умалчивает о том, сколько было в ту достопамятную ночь Семеном Кирилловичем Посиделкиным выпито и съедено, сколько раз он пускался в пляс и сколько песен перепел, до нас дошли только очень странные слова, которые он произнес на излете праздника:

— Вы не должны быть привязаны к вещам, — сказал он своим подгулявшим односельчанам. — Но должны выработать сознание, которое нигде не пребывает!..

Это удивившее жителей деревни Семёнково изречение со всем подобающим смирением они высекли на его могильном камне.

А дичайшее буйное бескорыстие, которое мой прапрадед довел до саморазрушительных крайностей, он строго и торжественно завещал, будучи на смертном одре, своим потомкам передавать из поколения в поколение и от сердца к сердцу, чтобы оно не прерывалось в веках.

Мой прадед Кирилл Семенович Посиделкин был носильщик. Он свято чтил заповедь отца, и чтобы хоть как-то отплатить долг благодарности своим родителям, кутил напропалую и не вылезал из трактира, стараясь таким образом пробудить первозданную мудрость сокровенного ума.

Он очень преуспел в дзенской практике и никогда не упускал возможности напомнить всем присутствовавшим в трактире, что великое просветление, исполненное Мира и неизреченного Блаженства, постигается нами в наших повседневных поступках и земных обстоятельствах.

Вот стихотворение, которое он оставил нам, своим потомкам, его нашли у прадеда в нагрудном кармане, а самого старика нашли в канаве, но он уже при жизни был целиком погружен в Нирвану, и смерть тела, наступившая 7 марта 1889 года, не имела для носильщика Кирилла Семеновича Посиделкина никакого значения.

Стихотворение написано ужасными каракулями, но все слова можно разобрать, что удивительно: мой прадед совсем не знал грамоты, не умел ни читать, ни писать, а вместо подписи ставил крест!

Вот оно — от слова до слова:

Мою бабушку звали Фаина Кирилловна Посиделкина. Когда Фаина была молодой, она служила сестрой милосердия у легендарного певца Федора Шаляпина. И вечно поклонники Федора Ивановича упрашивали ее пойти к Шаляпину поставить автограф на его фотографическую открытку.

Она приносила ему открытку, просила автограф, а он безотказно расписывался размашистым почерком. Так прямо и писал на каком-нибудь образе Мефистофеля:

Однажды он у нее спросил:

— Сестричка! Вы деньги-то с них берете?

— Господь с вами, Федор Иванович! — ответила Фаина.

— Вот те на! — удивился Шаляпин. — Мои лакеи на этом себе дворцы построили и стали независимыми людьми.

Фаина — мгновенно — Шаляпину:

— Независимость — это внутреннее обстоятельство или внешнее???

При этих словах на Шаляпина Федора Ивановича нашло великое озарение. Он встал, поклонился и сказал:

— Сестричка! Прошу вас из сострадания и милосердия дать мне свои наставления.

А она:

— Давайте лучше, Федор Иванович, с вами что-нибудь споем.

Фаина хорошо пела. Как ветер в печной трубе.

Фаина была обалденной красавицей. Но даже и слышать не хотела ни о каком замужестве. И все-таки один раз она по-настоящему влюбилась — во время Великой Октябрьской социалистической революции, когда пришла на выступление вернувшихся из ссылки политкаторжан.

— Худые — кожа да кости! — она рассказывала. — Но зато какие пламенные речи.

Вдруг в этакой возбужденной обстановке один очень рыжий и конопатый каторжанин вышел на трибуну и вот с какими словами обратился к бушующей, революционно настроенной толпе:

— Товарищи! Век мирских невзгод подобен сну, иллюзорен и недостоин никакого внимания. Закройте рты и зажмурьте глаза: погрузитесь хоть раз в свою собственную сокровенную природу. Это вам поможет, товарищи, искоренить желания, глупость, зависть и злобу. А также слишком серьезное отношение к вашим рождениям и смертям.

Все онемели. А он сделал паузу и добавил:

— Товарищи! Вы устали. Пожалуйста, отдохните.

Как сообщает стенографистка, после его слов среди многолюднейшего собрания не было ни одного, кто бы в эту минуту не обрел просветления.

Естественно, моя будущая бабушка Фаина влюбилась в него до полусмерти, поэтому с трибуны, на которую этот тип всходил еще неизвестно кем, спустился уже не кто иной, как мой родной и любимый дедушка Степан.

Это была пара — нимфа и сатир. Сам себя дед называл мордоворотом.

— Я иду, а на меня все морды воротят, — с гордостью говорил он.

В ссылку дед попал еще при царизме. За распространение листовок революционного содержания. К нему явилась полиция с ордером на обыск и на арест.

Полиция колотит в дверь. Он им:

— Иду, иду!

А сам не открывает. Он решил быстро и незаметно съесть листовки.

Когда полиция ворвалась, он съел почти весь тираж. Осталось несколько листовок. Полицейские схватили их и жадно стали читать. Там было написано:

Оба полицейских, прочтя листовку, обрели просветление, которым они, как всякое живое существо, изначально обладали, но были погружены во мрак неведения.

В то же мгновение в их полицейских сердцах вспыхнуло ответное стихотворение — одно на двоих — об Истинной Реальности и иллюзии, движении и покое: