– Обещаемся, – воскликнули женщины.

– Да будет он проклят… этот мир! – вскричал Демьян, и глаза его сверкнули.

– Потише, брат мой. Мы в храме Бога не проклинать должны, а понимать и очищаться.

Проговорив все это тихо и кротко, Осип опять возвысил голос:

– Обещайтесь Бога иметь, Который на небе, и другого в сердце – чистую совесть. Только этих богов чтите больше, потому что, когда совесть чиста, то лик Бога отразится в ней, как ваше лицо – в ясной воде, и глас Его услышите в сердце. Не говорите никогда, что не видите Его: Он в глубине существа вашего, а когда не увидите Его в себе, знайте: Он отошел от вас, и тогда падите на лицо свое и смотрите в свою совесть – чиста ли она? Вот все боги наши, а других, с бородами, и усами, и алмазами, нам не надобно, ибо среди многих богов потеряете себя и станете думать, как католики: святой Бонифаций, я вот сотню рублей выложил для тебя, а все нет мне радости видеть, чтобы Вакула разорился; так я вот выложу для Пахомия двести, и он сведет судорогой руки и ноги Вакулы. Великое кощунство это и великая глупость – рисовать на дереве богов. Аминь.

– Аминь, – возгласили женщины и Демьян, и все поднялись с колен.

Они долго стояли, не двигаясь, очарованные величием окружающего и потрясенные клятвой, данной ими всеми. В голове Демьяна проходили даже такие мысли: «Ишь, мой младший брат как заговорил – церковник и начетчик. Откуда это в нем – сила такая? Вот и мои колени словно сами подогнулись, хотя не по нраву мне смирение этакое, но здесь и взаправду словно в храме Божьем. Много крови на душе моей, убитые мелькают перед глазами – так послушаюсь Осипа, хоть он и младший брат, ничего: буду смотреть в совесть свою, и здесь в пустыне, может, и вправду найду счастье и мир».

Пока он так думал, женщины и Осип стояли неподвижно, охваченные как бы какой-то молитвенной радостью, и все смотрели на горизонт, где солнце падало в море: им казалось, что Сам Бог погружает его в водную пропасть, чтобы потом снова поднять с другой стороны.

Вдруг среди царившей тишины послышались странные звуки, шум как бы падающих ветвей, точно среди деревьев шли какие-то сердитые люди, все ломая на пути своем.

Женщины вскрикнули, и даже Демьян испуганно вздрогнул и по привычке вынул нож.

– Пропадай, головушки наши, – завопила его жена, делая движение спрятаться куда-нибудь. – Чует сердце мое – не кто иной это, как сам становой со стражниками… погоня, значит… Пропадай, головушка!..

– Вот нам и пустыня, вот и наша земля… Идут они, окаянные… голубчики мои, пропадаем…

Демьян стоял с ножом, поднятым над головой, в то время как женщины голосили, а его брат укоризненно покачивал головой, с благодушной улыбкой посматривая на них.

Все смотрели в сторону леса, на место, откуда слышался шум. Он делался все громче, что-то сломалось и упало совсем близко, и вдруг между деревьями, на самом краю горы, все увидели незнакомца в серой шубе, стоящего на двух задних ногах и держащего передними огромную соту дикого меда. У ног его прыгали два маленьких медвежонка.

Радость отразилась на всех лицах, и жена Демьяна проговорила, простирая вперед руки:

– Мишенька, милый, так ты не становой…

– Прости, что обидели тебя, Миша, приняв за его высокородие, продажную душу, – заговорила жена Осипа, тоже простирая вперед руки. – Знаю, ты не подлая душа, а хороший честный медведь…

– Здравия желаю, ваше высокородие, – сказал Демьян и спрятал нож.

Медведь стоял неподвижно и, видимо, сильно озадаченный, он удивленно смотрел на всю компанию, продолжая держать в зубах медовую соту.

Прошло много лет.

– Груня моя, смотри, как солнце подымается из-за горы – ясное и розовое: таким и человек должен быть в юности своей – светлым и радостным. Иначе что нам и жить, а между тем, личико твое что-то затуманено сегодня…

Все эти слова, целуя и обнимая девушку, говорил высокий, стройный юноша с соломенной шляпой на голове и в белой рубахе, перетянутой в талии голубым поясом. В его румяном, почти круглом лице, по сторонам которого спускались светло-золотистые волосы, было что-то смелое, жизнерадостное и вместе с этим ласковое и кроткое. Из больших ярко-голубых глаз лился свет, как бы бросая лучи на все лицо его с ровным носом, двумя полукругами русых бровей и полными улыбающимися губами. Девушка-блондинка с толстой косой, спускающейся до талии, сидела неподвижно и слушала его, подняв ровные, сросшиеся посредине брови и устремив кверху светлые задумчивые глаза с таким видом, точно она вчитывалась в какую-то таинственную надпись. Ее загорелое, розовато-смуглое лицо с твердо сжатыми яркими губами и с орлиным носом было задумчивым и печальным. Видя, что она не отвечает ничего на его слова, юноша снова заговорил:

– Дивная ты сегодня, невесточка моя, подруженька… Ну, голубочка Груня, не будь же такой задумчивой… Смотри, как хорошо кругом в нашем Зеленом Раю, как хорошо…

– Да, очень хорошо у вас, – тихо сказала Груня, глубоко вздохнув и продолжая смотреть вверх.

Над ними на огромной высоте был распростерт как бы вечнозеленый шатер из древесных куполов, переплетшихся между собой. Еще ниже, точно исполинские руки, простирались ветви, а еще ниже – огромные красноватые стволы, точно колонны, воздвигнутые волшебником. Солнечные лучи тянулись по всем направлениям, как золотистые волосы невидимого, светлого и радостного бога. Только с одной стороны леса, сквозь просвет деревьев, виднелось море, такое же голубое, как и небо, распростертое над ним.

– Очень хорошо, – повторил тоном девушки парень, – но на сердце у тебя не так – там кручина какая-то, и по личику скользят тени, словно тучки небесные… Душа моя болит, когда смотрю на тебя, а ты молчишь и таишь что-то, а так нехорошо: скоро я откроюсь перед миром в любви к тебе и поклянусь, что спрашивал совесть свою… и она мне ответила: будь ей мужем…

В лице Груни прошло необыкновенное оживление и, положив руки на его плечи, но все-таки продолжая смотреть вверх, она сказала:

– Бог один на небе, а совесть переменчива, и вы, слабые люди, сделали ее как бы богом…

– Что ты, Груня, помилуй… Бога мы не видим, и скудным разумом никогда не поймем, какой Он, но голос Его слышим в совести… Прадед Осип так всех учил: по совести будете знать о Боге, и учил он хорошо, и я думаю так оттого, что вера наша простая давала нам всегда радость и счастье… Вот я слышал, что в других местах ходят люди, как ослы под ярмом: другие их мучают, а у нас же, смотри, работают в виноградниках – песни поют, и всегда – радость, и свободны мы, как птицы, и потому так, что один у нас начальник – совесть.

– Это очень хорошо, – сказала вдруг Груня, на губах ее появилась радостно-светлая улыбка, и с этой улыбкой она оплелась руками вокруг шеи юноши. – Алеша мой, ваша вера настоящая, и я думаю, что и Сам Христос бы сказал: в чистой совести исполнение всего, о чем учил. Перебегу от духоборов к вам и буду женой твоей…

Вдруг она опустила голову и, как бы внезапно охолодев, снова сделалась задумчива и печальна. Юноша, только что сильно обрадованный, опять озабоченно стал расспрашивать ее о причине внезапно охватившей ее грусти. Тогда девушка, глядя зрачками глаз сквозь длинные ресницы на небо, тихо и таинственно проговорила:

– Есть у нас, у духоборов, старец, сто двадцать лет ему, и считается он у нас как человек, в котором дух святой, и поэтому он знает каждое сердце человеческое, и когда из хорошего выйдет дурное, и когда конец счастью и радости и начало злополучия. И вот он говорит, что в жизни нашей, как свет чередуется с тьмой, так счастье и радость – с великим злом и великими мучениями, и потому это так, что как Бог начальник света, так Сатана – тьмы, и как Бог даватель радости и счастья, так Сатана – повелитель злых призраков, выступающих из ада, чтобы поселить на земле горе и зло. Среди добрых людей живут люди другие – дети антихриста, – и как только добрые станут говорить: вот мы свободны, счастливы и по совести все совершаем, – так люди от антихриста начинают разрушать счастье их.