Решаю воспользоваться одной из своих детских лазеек: забираюсь на крышу высокого сарая и оттуда, цепляясь за черепицу крыши дома, продвигаюсь к маленькому окошку, через которое дневной свет попадает на чердак. Крючок створки поддается легко, как и раньше, и минуту спустя я уже на втором этаже. Постепенно меня охватывает смутное волнение и неуловимое чувство незримого присутствия. Однако я ручаюсь, что дом пуст. И в то же время… Слева – зияющая пустота галереи, ведущей в огромную гостиную, справа – спальни. Моя спальня находилась в конце галереи, и из ее окон было видно море. Спальня родителей располагалась в другом крыле дома, так что каждое утро, как только я просыпался, мы, стоя на своих балконах, которые разделяли восемь или девять метров патио, разговаривали с мамой и она мне улыбалась.
Я останавливаюсь в нерешительности. Что-то привлекает меня внизу. Спускаюсь по лестнице ступенька за ступенькой и чувствую, как погружаюсь в такое знакомое и в то же время неизвестное пространство. Меня охватывает непреодолимое влечение, я чувствую его и в то же время не совсем понимаю. Луч фонарика непроизвольно останавливается на двери комнаты в левом крыле, на одной линии со спальней родителей. Она слегка приоткрыта. Снова воспоминания: мы с отцом на пляже, прошло несколько минут после отъезда посетителя. Три красивые голые девушки смеются, поглядывая на моего отца. Он что-то говорит им своим низким голосом с легким акцентом, который проявлялся у него, когда он разговаривал по-французски. Мы покидаем пляж, поднимаемся по лестнице, пересекаем сад. Красный «феррари» стоит в патио в окружении шезлонгов. Я забираюсь в машину. Мимо проходит отец, взъерошивая на ходу мои волосы, и направляется в левое крыло дома. Там находится его кабинет. В доме мы с ним одни. Мать куда-то ушла, а слуги – Паскаль с женой – отправились за покупками. В кабинете отец с кем-то разговаривает по телефону. Он говорит по-немецки. Я пытаюсь завести «феррари», но безуспешно. Глухой удар и сдавленный крик. Не успев сообразить, что произошло, бегу на крик, вбегаю в кабинет и вижу лежащего на полу отца. У него багровое лицо и широко открытые глаза. Он ползет ко мне, протягивает руку, пытается что-то сказать. Я кричу и, поскольку в доме больше никого нет, бросаюсь поначалу на кухню, а оттуда мчусь к пляжу. Три голые девушки в ста метрах от меня, а я продолжаю бежать по пляжу с мокрым твердым песком, и, когда мы вчетвером возвращаемся в дом, отец уже мертв. Он лежит навзничь с открытым ртом, а в его руке – обсидиановая фигурка Будды цвета черного гагата. У Будды голый живот внушительных размеров, поднятые кверху руки с растопыренными пальцами, его голова слегка наклонена к плечу, глаза полузакрыты, а смеющееся лицо выражает непостижимый восторг.
Я толкаю дверь и, следуя за лучом фонарика, вхожу в кабинет. И это потрясение. Тот же ковер, и кажется, что я вижу складки в том месте, где отец упал, а потом полз, подминая ворс ковра своим телом. Телефон, по которому звонил отец за миг до своей смерти, на прежнем месте. Все на своих местах, как тринадцать лет назад, все целое, невредимое, все такое знакомое. Время остановилось, когда мне было восемь лет. Я прислоняюсь к закрытой двери, прижимаюсь к ней головой и впервые за тринадцать лет плачу в темноте, которую пробивает луч фонарика, наткнувшийся на обсидиановую фигурку Будды на углу письменного стола. И Будда улыбается мне своей непроницаемой улыбкой безграничного блаженства.
Отец умер двадцать восьмого августа 1956 года от сердечного приступа в кабинете своего дома в Сен-Тропе во время разговора по телефону с каким-то человеком, и эта незримая личность так никогда и не объявится. Отцу было тридцать семь лет.
В августе 1956 года, согласно завещанию отца, я становлюсь его единственным наследником. Теоретически я должен был вступить во владение холдингом Кюрасао по меньшей мере как держатель акций на предъявителя, которые предоставляют право собственности на холдинг. Однако на этот счет воля отца в завещании оказалась неожиданной: он назначил двух получателей завещательного отказа – Мартина Яла и моего дядю Джанкарло. Завещательный отказ распространяется на все авуары, официальные активы во Франции, Швейцарии и холдинг, как это определено в договоре о доверительном управлении.
Теоретически.
На деле я вступаю в права владения пакетом акций на предъявителя. Я видел их, мне их показывали, и, когда мне исполнился двадцать один год, я их даже получил. Но они уже ничего не стоили, даже бумага, на которой они были напечатаны. Пришло время объяснить мне, что состояние отца с самого начала строилось с непозволительной поспешностью: «Твой отец, говорил мне Его Банкирское Величество Мартин Ял, был исключительным человеком, настоящим творческим гением. Но как любая проходка тоннеля предполагает его укрепление по мере продвижения, так и создание предприятия предполагает его разумное управление. Несмотря на мои настойчивые и горячие просьбы, твой отец никогда не хотел заниматься установкой укреплений. И однажды все рухнуло. Я сожалею, но этот крах мог стать причиной сердечного приступа, который унес его в могилу…»
Так объясняет Его Банкирское Величество. И подчеркивает: «Несмотря на мои настойчивые и горячие просьбы». Вряд ли в мире еще найдется человек, которого бы я так ненавидел. Даже больше, чем дядю Джанкарло, которого всегда считал дураком.
Что касается активов отца во Франции, то, как мне объяснят, они полностью пошли на возмещение потерь. Тому есть документальные подтверждения, и получатели завещательного отказа, разумеется, готовы предоставить все бумаги любому специалисту в случае беспочвенного подозрения их в недобросовестности. «Франц, мы с твоим дядей заботились о тебе, внимательно за тобой следили и, откровенно говоря, баловали, быть может, даже слишком. Тебе двадцать один год, и по французским законам ты уже совершеннолетний. Учитывая дружбу и привязанность к твоему отцу, мы решили, несмотря на его ошибки, выделить тебе из наших собственных средств капитал, который позволит тебе самому пробиться в жизни вопреки весьма плачевным успехам в учебе».
Я взял протянутый мне чек и уехал, на сей раз в Англию, в Лондон, где жила та (ныне покойная) девушка и где, как я думал, мне будет не так одиноко. Я уехал в смутное для себя время, полусумасшедшим от ненависти к этим двум господам. Я даже был более чем полусумасшедшим: за два месяца и две недели я с губительным неистовством потратил эти деньги.
Я сижу в черном кожаном кресле с высокой спинкой в кабинете отца. Будда обращен ко мне спиной. Я разворачиваю его, и мы смотрим друг на друга, хотя у него и полузакрытые глаза. Из нагрудного кармана рубашки я достаю анонимное письмо, которое получил в Момбасе за два дня до Рождества. Перечитываю его в тысячный раз:
«В момент прекращения срока действия завещательного отказа вы получили около миллиона французских франков как остаток наследства вашего отца. На самом деле наследство составляло от пятидесяти до шестидесяти миллионов долларов, которые путем обмана были у вас похищены».
Для Мартина Яла и дяди Джанкарло мой отец умер в августе 1956 года в этом самом кабинете; он умер от сердечного приступа и разорившимся до такой степени, что нужно было продать совершенно все, включая этот дом с кабинетом. И тем не менее из любви к моему отцу Его Банкирское Величество и дядюшка Джанкарло оплатили мою молодость, избаловали меня (точнее, испортили, и, как я теперь понимаю, это было сделано не по доброте душевной) и даже к моему совершеннолетию щедро одарили меня из собственных средств, как награждают приданым девицу на выданье.
Это их объяснение.
И оно лживое, я в этом уверен.
В следующие три часа я обыскиваю каждый уголок дома в надежде, что отец оставил мне, и только мне одному какой-нибудь след, знак. Если он с того света отправил мне извещение о посылке, то спрятать ее он мог только в этом доме, и нигде больше. Он любил «Капиллу» и не променял бы его ни на что на свете. И это должно было меня насторожить: даже в самые худшие дни отец, несомненно, нашел бы способ спасти этот дом. Но он ничего не сделал. Мне стало все понятно.
