— Чугункой ей пробиваться, что ли?
— Должно быть, чугункой.
Лодка повернула к устью реки.
По дороге к станции Настасьюшка и Сумкин обогнали китайца Син Бин-у. Китаец, мелко шагая, тащил на спине большой мешок семечек.
— Ты в город, китай?
— Не, — весело отозвался китаец, — моя опять станция посылай. Моя опять капитана Незеласов, его блонепоезда смотреть нада.
— Повесят тебя, — сказал Сумкин, — вот тогда и насмотришься.
— Твоя моя не узнавай, тогда вешать нетю, — по-прежнему весело улыбаясь, ответил китаец. — Твоя моя не знай.
— Ладно, ладно, не узнаем, — отозвалась Настасьюшка. — Ты вот только скажи мне: Никита Егорыч коней получил, чтоб пушки везти?
— Его коней нетю. Его мужикам сказала, что пушки на себе тащить нада.
— Плохо.
— Пылыохо, пылыохо, — все еще весело скаля зубы, проговорил китаец. — Площай!
— Прощай!
Хотя станцию от моря отделяли горы и тайга, морской туман и мелкий дождь здесь такие же, как и на море. Дым из тайги, смешиваясь с туманом, придавал совсем мрачный вид бревенчатым зданиям станции, вагонам бронепоезда и множеству теплушек, возле которых толпились беженцы. Возле составов с длинными платформами, покрытыми брезентом, ходили часовые. Там мелькнул Син Бин-у. «Должно, снаряды на платформах, — подумала Настасьюшка, — чего их иначе прикрывать?»
Сумкин передал ей узелки, и Настасьюшка попробовала втиснуться в теплушку. Дама в меховом манто спросила у нее:
— Почему это, на какую бы станцию ни пришли наши теплушки, туда непременно явится бронепоезд? И еще вдобавок целые составы снарядов! Вдруг да подойдет Вершинин и начнет взрывать эти снаряды? Мы не только сгорим от таежного пожара, но вдобавок и взорвемся.
Шел, пошатываясь, прапорщик Обаб. «Ой, узнает! — подумала Настасьюшка со страхом и прикрыла лицо узелками. — У пьяного на знакомых глаз вострый, а он гляди как налакался».
Беженка в манто закричала Обабу:
— Господин прапорщик, что слышно про Вершинина?
— Американцы ухлопали, — ответил пьяным голосом Обаб. — Так в городе и скажите. Ухлопали, мол, Вершинина, конец его безобразию. Сейчас к бронепоезду тело его привезут.
— Мы успеем посмотреть?
— Некогда, некогда.
«Брешет! Брешет же!» — уговаривала себя Настасьюшка.
Ей не хотелось теперь идти в теплушку, но толпа втолкнула ее, и поезд отошел.
А по перрону шел Син Бин-у с корзинкой семечек. Он брал горсть, сыпал ее обратно в корзинку и приговаривал:
— Сипко холоси семечко есть! Покупайла, покупайла.
Опять к нему подошел Никифоров, машинист с бронепоезда; только теперь его сопровождал помощник Шурка. Никифоров, как всегда хмурый и неторопливый, подставил карманы и, как всегда, сказал:
— Сыпь. Два стакана.
— Ды-ыва?.. A-а!.. Моя твоя знай ести… Никиполов ести? A-а! Знай! Твоя сильно инстлуксия исполняй ести?
— Инструкция? Вот дам по ряшке, так узнаешь инструкцию! Инструкция есть закон. Понял? А без закона человек до чего доходит? Царя свергает, бестолочь! Сыпь, тебе говорят, два стакана.
Син Бин-у насыпал.
— Дыва. А деньга?
— Чего? — в негодовании спросил Никифоров.
— Деньга давай.
— Патент имеешь?
— Патента? Нетю.
Никифоров замахнулся. Но, несмотря на взмахи его кулака, Син Бин-у тащился за машинистом через всю станцию. Наконец Никифоров крикнул охрану, и тогда китаец отстал. Но тут к нему подбежал Шурка. Китаец протянул ему корзинку. Шурка, глядя неподвижно на китайца, с напряжением думая о своем, тихо сказал:
— Мне семечки, китай, не надо. Не до семечек мне. Ты слушай меня, китай. Не могу я белым служить, не могу! К партизанам хочу.
Китаец с деланным недоумением спросил:
— Кто его, палтизана, есть?
— Не морочь мне голову! Я тебя знаю. И хочу я не бежать, а сдаться партизанам вместе с бронепоездом.
— Блонепоезда капитана есть. Твоя есть помосника масиниста. Твоя сдавать плава нету.
Шурка быстро и страстно заговорил:
— Слушай, китай! Сейчас отправляемся. Туман, пойдем медленно. Что-нибудь на линии устрой… Ну, положи… тушу там, чтобы кто-то двигался, шевелился… человек, что ли… Согласно инструкции…
Ледяная тоска, недоверие мешали китайцу. Преодолевая эту тоску, китаец вглядывался пытливо в разгоряченное лицо Шурки. Да нет же! Какой он предатель. Сквозь весь окружающий туман и дым душа паренька рвется к свету и ликует. Нет, ему можно довериться.
— Его, масиниста, живи по инстлукции, а?
— Вот-вот, по инструкции! Положите на рельсы тушу. Машинист товарного поезда, увидав тушу, должен остановиться. Он живет пока по товарной инструкции, понял?
— Его нету туша. Его лошадей нету. Его лошадей собрать не можно. Человека положить можно.
— Ну, и человека.
— Меня положить нада, а? Знакомый? Его думай — китайца бандита убила, китайца ему масиниста смотреть нада, а?
— Вот-вот.
Давно уже слышен был голос Никифорова, который звал Шурку на паровоз, а Шурка все еще шептал китайцу:
— Машинист голову высунет, ты его снимай! Пулей. Понял? А я, китай, притворюсь, что не могу вести бронепоезд.
— Шурка!
— Бегу! Китай, понял? Человека-а…
Шурка, щелкая семечки, убежал.
У себя в купе Незеласов встретил прапорщика Обаба очень недовольным взглядом. Что таскаться к телеграфисту, если вести одни и те же? Прапорщик, кажется, пьян? Хуже — он растерян.
Ворочаясь на диване, Незеласов сказал:
— Неудобно. Неудобно тут лежать. Сколько за войну валялось людей на этом диване, подумать страшно.
— Разрешите доложить.
— Нуте, докладывайте, голубчик.
— Для успокоения взволнованных, господин полковник, распространяю слух, что Вершинин убит и тело его с минуты на минуту будет доставлено в бронепоезд.
— Неглупо. Телеграфная связь с городом восстановлена?
— Так точно.
— Пошлите телеграммы. Шифрованную в контрразведку и нешифрованную — Варе. Текст телеграмм основываю на вашей выдумке. «Имею связь Вершининым точка Вершинин согласился указать местонахождение Пеклеванова».
— Да это же неправда, господин полковник!
— Ложь?
— Так точно, ложь.
Незеласов посмотрел в потолок, сел, закурил и сказал мечтательно:
— А какое удовольствие распустить косу или заплести косу своей невесте!
— Теперь ведь они стригутся! — воскликнул Обаб с ужасом.
— Именно, именно стригутся. — И, стуча кулаками по столику, Незеласов крикнул: —Поймать мне какого-нибудь мужика! Это все для той же цели, которая обозначена в телеграмме.
Выдумка Обаба казалась Незеласову очень удачной, а выдумка относительно Пеклеванова — еще удачнее. Город болтлив вообще, а в эти дни, объятый страхом, стал болтливым вдесятеро. Слух о предательстве Вершинина окажется чрезвычайно полезным. Сторонники Пеклеванова не будут столь ретивыми, как прежде, и Незеласов выиграет время. Вершинина он вызовет к рельсам, к броне-поезду, разгонит его шайки артиллерийским огнем, мужики обвинят своего вожака и выдадут. Главное — не дать партизанам подобраться к платформам со снарядами. Да, да, они могут их взорвать.
— На платформы со снарядами поставить пулеметы!
— Осмелюсь доложить, господин капитан…
— Обаб, вы понизили меня в чине, ха-ха!
— …господин полковник, пулеметов у нас мало, и нельзя ослаблять бронепоезд.
— Того более нельзя, чтобы партизаны взорвали поезда со снарядами.
Незеласов с наслаждением наблюдал, как солдаты ставили пулеметы на платформы. Подбежал Обаб.
— Готовы, господин полковник!
— Пулеметы? Где же они готовы?
— Мужики, партизаны.
Солдаты подвели трех мужиков. Один из мужиков, волосатый, бородатый, басистый, похожий на дьякона, бросился в испуге к ногам Незеласова. Двое других держали себя спокойно, и Незеласов сказал, указывая на них Обабу:
— Этих расстрелять, а этому идти со мной.
И он увел с собой бородатого мужика. Поглядев задумчиво вслед капитану, Обаб достал портсигар, взял папироску, постучал ею о крышку и сказал со вздохом мужикам:
