— Да, да…

— Говорил он с тобой?

— Кажется, да… на пирушке…

«Позвольте, да ведь я тогда, на пирушке, — думал Незеласов, сонно глядя на мать, — у коменданта, не сказал Обабу ни слова! И вообще, был ли он на пирушке? Не помню. Конечно, мы стали терпимыми и, так сказать, привлекаем к защите отечества людей из народа, но все-таки — сын какого-то лавочника Обаба из таежного села, туп, глуп…

Нет, не говорил я с ним, это отлично помню. А теперь принимать его на этой дурацкой квартире? Как я ее ненавижу, ах как ненавижу! Дешевка, пошлость! А мама довольна, доволен и Семен Семеныч, и Сережа, и даже Варя, хотя у нее превосходный, тонкий вкус… — думал Незеласов, с омерзением глядя на узлы, которые развязывал денщик. — Да, да, квартира! Ха-ха! Логово!»

Раньше здесь, в центре города, был большой цветочный магазин, а теперь, видите ли, живет знаменитый капитан Незеласов, о котором высоко отзываются все — вплоть до союзного командования — и которого из-за этих высоких отзывов не повышают в звании. Зависть, зависть, интриги, боязнь Бонапарта!

Вдоль стен — широкие пустые полки, в углу еще валяются вставленные один в другой цветочные горшки с продырявленными донышками. Сквозь стекла витрины видна улица, за ней — портовые сооружения, железнодорожные постройки, а еще дальше — мол и море. По улице идет толпа, изредка кто-то остановится, посмотрит на витрину тупыми, мертвыми глазами, нервно поправит манишку и затрусит дальше.

Денщик и два артиллериста с бронепоезда продолжали вносить тюки. Надежда Львовна, мать Незеласова, тщательно и заботливо осмотрев каждый тюк, приказывает побыстрее распаковать его.

Ей помогает Семен Семеныч, отдаленнейший родственник Незеласовых, барин, человек добрейший, но чрезвычайно глупый. Глупость его, пожалуй, пышнее его бороды. Боже мой, что за борода! Когда потом, в тайге, Незеласов вспоминал цветочный магазин, Варю, множество пустых горшков, которые торчали во всех углах магазина, — ему в каждом горшке мерещилась уложенная туда борода Семена Семеныча. Огромнейшая борода не вмещается в горшке, торчит оттуда…

Разумеется, Незеласов любит свою мать, но почему она болтает такие глупости, а Семен Семеныч важно покачивает своей пышной, поразительно русой бородой?

— А народу, Сашенька, все прибывает и прибывает, — говорит, вздыхая, Надежда Львовна, — и все беженцы, все беженцы…

— И все беженцы, беженцы, — подхватывает Семен Семеныч.

— Тише, солдатики, пожалуйста, — снова слышится голос Надежды Львовны. — Это ваза! Ваза есть, а цветов даже и в цветочном магазине нету. — Она считает тюки: — Восемнадцать… двадцать один! Ну, кажется, теперь все. А полочку для книг Сашеньке заказали, Семен Семеныч?

— Заказано.

— Теперь Вареньке ширмы — и полный порядок.

Семен Семеныч надуто, словно обижаясь на то, что кто-то подумает о нем, будто он умен, спешит вставить свою очередную глупость:

— Александр Петрович! Встречаю сегодня городского голову Трофима Ефимовича Преображенского, помните? Бесстрашный! На собственной тройке — от Самары до Омска, а оттуда до самого Красноярска бежал. Тысяча верст! Только в Красноярске на поезд пересел, и то оттого главным образом, что все кони передохли. По-прежнему — весь общительность, сигарой угостил.

— Сигарой? А новостью он вас не угостил, Семен Семеныч? Пеклеванов бежал из тюрьмы и скрылся.

— Кто такой Пеклеванов?

О боже! Капитан схватил тяжелый том словаря и отыскал то слово, на которое он наткнулся вчера. Очень многозначительное слово. Тут есть нечто и от Гвинеи, куда, по-видимому, суждено всем бежать, и от евангелия, и просто от бессмыслицы, которой так полна наша жизнь!

Он прочел грустно и насмешливо, вслух:

— «Евганеи. Племя, обитавшее в глубокой древности в северо-восточной части Апеннинского полуострова и вытесненное оттуда венетами». И уже нет ни евганеев, нет ни венетов: тех и других вытеснили! Тех и других забыли. Вот и нас с вами, Семен Семеныч, так же вытеснили. И так забудут, что даже в словарь не попадешь, ха-ха!

Семен Семеныч вслушивается: он уважает книги. Надежда Львовна по-прежнему бормочет свое:

— Вот и обедать уже можно вовремя, а значит, и воевать обязаны по порядку. До океана добежали, до самого Тихого! Дальше бежать некуда. Хочешь не хочешь, а воюй. Иначе как же? По улице идешь: теснота, во всех окнах узлы да чемоданы. Теснота! Я как посмотрю, у нас просто счастье, что мы в цветочном магазине поселились. Другие в совершенно неприличных местах живут.

— Именно, — подтвердил Семен Семеныч. — Мне вот обещали в одном месте службу. Похвалили: голос, говорят, у вас звучный. Голос действительно, может быть, и звучный, но почему — голос, когда это не опера и не храм, а интендантское управление?

Болтовню «евганеев» прерывает Обаб. Прапорщик входит, и фуражка в его руке дрожит от волнения:

— Я вас сегодня целый день искал, господин капитан. На бронепоезде три раза был. Вследствие приказа начштаба восточного фронта генерала Спасского сего числа назначен в ваше распоряжение для действия против партизан.

— Позвольте, но ведь вы только что усмиряли?

— Пожег, побил, да не всех.

— В тайгу, в леса, в горы? — спрашивает Надежда Львовна, отрываясь от вещей.

Обаб, глядя в лицо Незеласову, отвечает:

— Так точно, в тайгу приказано.

Незеласов даже завизжал от негодования:

— Приказано? Кто приказывает? А вам известно, Обаб, что бежал из тюрьмы Пеклеванов?

— Раз бежал — поймают.

— Кто?

— Наши поймают. А наши не поймают — японцы поймают. А японцы не поймают — американцы поймают. Кто-нибудь да поймает.

— А если не поймают? А если Пеклеванов снова поднимет восстание? Повторяю: кто подавил все восстания рабочих? Я! Мой бронепоезд! В сущности говоря, мне пора командовать гарнизоном, — и в чине полковника, не меньше. А я по-прежнему капитан.

Обаб, многозначительно пожевав губами, вдруг предложил Незеласову отправиться в артиллерийские склады под городом.

Да, да, все решалось на складах!

Над артиллерийскими складами тоже туман. Обаб с неимоверным лязгом раскрыл широкие двери. Длинный склад весь забит пушками. Подмигнув, Обаб сказал Незеласову:

— Пушечки, Александр Петрович, первый сорт. Американские. А снарядов, извольте вглядеться, маловато. По одному боевому комплекту.

— Снаряды на другом складе. Американцы, уж это-то я знаю хорошо, выгрузили очень много снарядов.

— Выгрузили, действительно. Только генерал Сахаров снова их погрузил.

— На пароходы?

— В свои железнодорожные составы, Александр Петрович. Генерал Сахаров сам — против партизан. «Надо стереть их с лица земли, пока не объединились!» У него не то пять, не то восемь этих составов. А может, двенадцать.

Незеласов дрогнувшим голосом спросил:

— Ну зачем генералу Сахарову так много снарядов? Двенадцать составов!

— Сказать по правде, и все пятнадцать наберется.

— Вот я вас и спрашиваю.

— А затем, Александр Петрович, что боится. Военные нонче народ ненадежный. Разгромишь партизан, будешь возвращаться со славой к друзьям, а друзья-то твои тебя снарядами и встретят. — И Обаб тихо добавил: — Начштаба восточного фронта генерал Спасский говорит, что ежели вам последить за генералом Сахаровым, то вы легко дойдете до полковника, Александр Петрович. Очень вам будет к лицу чин полковника! А то выходит вроде подлость: увозит все снаряды в тайгу, и наш бронепоезд остается без снарядов. А если Пеклеванов сызнова поднимется?

Ну конечно, все решилось на складах! Дома, разумеется, не обошлось без красивого жеста! Как же иначе? Евганеи!

Варенька — невеста, значит, надо блеснуть перед ней отвагой, и надо, чтобы она думала, будто под ее влиянием капитан Незеласов увел в тайгу бронепоезд. Варя бывает довольно часто у Спасских. Хотя генеральша, помешанная на котах и кошках, — дура, а генерал Спасский, дядя Вяча, книжки все сшивает, переплетами интересуется… Впрочем, пусть узнают, что Незеласов решил — в тайгу! И даже полезно, если она сболтнет про дерзость Незеласова. Сколько помнится, Бонапарт тоже был дерзок на язык, а если не так, то и черт с ним, с самим Бонапартом: мы будем похлеще!