– То есть? – удивился Ли.

– Объясняю. Если русские преуспеют в реформе, тогда «Свободе» будет практически не к кому апеллировать. Сейчас Россию губит, как они говорят, уравниловка… Понимаете смысл этого слова?

– Вполне.

– Видите, как хорошо… А ныне русские начинают реформу, которая базируется не на голых отчетных цифрах, а на реальном деле, результат которого обязан быть подтвержден не словесами, но товарами на прилавках магазинов, новыми марками автомобилей и видеоприемников, свободным правом строительства коттеджей и кардинальной перестройкой системы сервиса, который в России чудовищен. То есть все люди получат возможность включиться в орбиту общегосударственного дела, которое сулит получение реальных денег.

– Хорошо, что вы меня просветили, Джим. Предложения?

– Я бы предпочел послушать ваши.

– Они достаточно просты. Мне нужно получить – естественно, от вашей самой доверенной агентуры в Москве – последние данные о русской ракетной системе, о финансировании разработки их новых систем ПВО… Собственно, это нужно в первую очередь вам, – уточнил Ли, – чтобы было с чем идти и к вашему директору, и – в случае нужды – к президенту. Я помогу вам в выходе на Белый дом…

– Что вы подразумеваете под словами «самая доверенная агентура»?

– Уровень. Что здесь, что там, Джим, прежде всего ценится уровень. У вас есть такой человек?

Джим Патрик, могучий ЗДИ, улыбнулся:

– Неужели вы думаете, что я отвечу, если даже такой агент у меня есть?

– Я попробую вас убедить в том, что ответ угоден не столько мне, Джим, сколько этой стране и делу демократии.

– Валяйте, – сказал ЗДИ, – я весь внимание…

– Ну а дальше? – спросил продюсер Гринберг.

– Не знаю, – ответил Кузанни. – Об этом знают только два человека: Дейв Ли и сэр Питер Джонс… Дьявольщина какая-то, я уже не могу говорить просто «Питер Джонс», только «сэр»…

– Магия слова, нашедшего свой образ… Конечно, Марлон Брандо был бы на месте, но он берет за роль два миллиона, вряд ли я на это пойду, хотя окончательное решение примем, когда вы закончите запись сценария… Мне интересно, Юджин, мне весьма любопытно узнать, что будет дальше, значит, вы на пути к успеху…

– В таком случае, – усмехнулся Кузанни, – у вас есть реальная возможность помочь мне пройти этот путь за максимально короткое время.

– Вы хотите куда-то поехать? – полуутверждающе спросил Гринберг.

– Точно.

– Куда?

– На переговоры в Женеву.

– Хорошо, я закажу вам билет и отель на берегу озера. Неделя? Десять дней?

– Две недели, Стив, не будьте скупердяем.

– Не видели вы настоящих скупердяев, Юджин. Хорошо, две так две; если что-нибудь придумаете – звоните, я пока буду здесь…

…Художник, видимо, тем и отличается от всех иных смертных, что правда жизни, складывающаяся из эпизодов, запавших в его память мимолетных встреч (в свое время Кузанни снимал для телевидения выездку коней на ранчо директора «Локхида» во время раскрутки дела об орехах[7]), обрывков фраз, анализа литературы, поездок по миру, бесед с учеными, бормотанья шлюхи с Клиши про то, что грядет конец мира (шальная мулатка, у которой он провел ту ночь, почувствовала в нем не скотское желание, а мужскую одинокую нежность, поэтому открылась ему, читая «Апокалипсис»: «Ведь это уже было, а как похоже на то, что нас ждет, правда?»), передач теленовостей, воспоминаний об ушедших друзьях и ночных – тревожных и не подвластных фантазии – видений, рождается под его пером (кистью, камерой) совершенно заново, в наиболее концентрированном, что ли, виде. Уровень таланта, таким образом, определяется не только мерой приближения к правде, но и даром предвидения, вне и без которого истинное искусство невозможно; холодное бытописательство не волнует более человечество; люди жаждут «откровения от завтра», даже если речь идет о событиях столетней давности.

…Так и Кузанни силою своего дара угадал тенденцию, не зная, понятно, всех тех подспудных, глубоко упрятанных перипетий предприятия, начавшегося на Нью-Йоркской бирже месяц тому назад.

Продолжением акции, действительно начатой в Нью-Йорке не вымышленным фантазией сценариста Дейвидом Ли, а одним из вполне реальных боссов ВПК США Сэмом Пимом, сделавшим ставку на космическое вооружение, был повторный выброс американских разведчиков, работавших в Москве по документам, выданным государственным департаментом Соединенных Штатов, которые, однако, подчинялись не придуманному заместителю директора ЦРУ Джиму Патрику, а вполне реальному ЗДРО – заместителю директора разведывательных операций ЦРУ США, получившему указание в связи с началом женевских переговоров об ограничении ракетных вооружений срочно организовать информацию, дающую возможность торпедировать возможное соглашение.

Именно так – он получил указание; Сэм Пим был человек крутого норова, хотя справедливый, в бирюльки не играл, задачу определял бескомпромиссно. «Я должен получить ассигнования, – сказал он ЗДРО, встретившись с ним на нейтральной почве. – Успех в Женеве этому, ясное дело, помешает. Там сидит ваш человек, Чарльз Макгони, его брат член нашего совета… Вооружите Макгони такой информацией, которая заставит наших “голубей” повременить с каким бы то ни было соглашением… Мы должны провести через конгресс все дела до новой встречи на высшем уровне… А там видно будет… Как вы это сделаете, я не знаю, но то, что вы это должны сделать, – убежден».

Говорить столь резко у Сэма Пима были весомые основания: двадцать семь лет назад именно его адвокатские фирмы вытащили ЗДРО (тогда еще начинающего дипломата) из скверно пахнувшей истории – приходилось отслуживать; закон сцепленностей, от этого не убежишь, как ни старайся.

Единственным, кто мог «организовать» нужную информацию, был агент Н-52, законсервированный ЗДРО последние шесть лет, невероятно ценный источник информации; что ж, жизнь есть жизнь, она диктует нам поступки, а не мы ей, увы… Жаль агента, но ведь себя-то жаль еще больше, разве не так?

…«Генерал-лейтенанту…

Вчера в 21 час 33 минуты четыре машины, принадлежащие работникам ЦРУ, служащим в посольстве США в Москве, на большой скорости выехали из ворот и направились по разным маршрутам.

Автомобиль марки “мерседес”, принадлежащий Честеру Воршоу, с тремя пассажирами свернул на набережную; возле магазина “Ганга” из машины выскочил работник консульского управления Питер Юрс и направился к будке телефона-автомата; Воршоу продолжил движение по набережной, на большой скорости доехал до Лужников; там из машины вылез Ирвинг Кранс и также побежал к будке телефона-автомата; Честер Воршоу, не дожидаясь его, выехал к Новодевичьему монастырю и вернулся в посольство, нигде более не останавливаясь; Юрс и Кранс, сделав два телефонных звонка каждый, вернулись в посольство городским транспортом.

Водители второй и третьей машин (“паккард” и “форд-гренада”) проехали соответственно по Садовому кольцу до разворота за Смоленской площадью, затем по Кропоткинской, мимо бассейна “Москва” и через центр вернулись в посольство; вторая машина потом отправилась на ВДНХ; возле метро “Проспект Мира” из “форда-гренады” вышел пассажир (сотрудник ЦРУ Роберт Майер), сел в последний момент в вагон поезда, следовавшего от “Проспекта Мира” к “Комсомольской”.

В посольство Роберт Майер вернулся на такси через сорок девять минут после того, как ушел из-под наблюдения».

Генерал снял очки и поднял глаза на Славина:

– Ну и что вы на все это скажете? Майер ведь в это время не в пинг-понг играл, а получал информацию. Или закладывал тайник. Ваши предложения, Виталий Всеволодович…

– Ну, хорошо, хорошо, – вздохнул Славин, не отводя глаз от капелек пота на мясистой короткой шее Иванова, – согласен, вы правы, но я все-таки считаю одной из наших главных болезней прожектерство, Георгий Яковлевич. «То плохо», «это не годится», «здесь глупим», «тут ерунду порем» – все верно, я могу еще с дюжину наших неполадок перечислить. Предложения? Меня интересуют предложения. Впрочем, почему именно меня? Нас с вами, общество в целом.