Взмокший от пота, с пунцовыми пятнами гнева и злыми слезами в глазах, Алишер упрямо терзал себя и наложника, добиваясь нужного ему результата, и не обращая внимания на содрогания тела под ним, но странный звук все же немного привел его в себя. Евнух поднял голову, взглянув на раненного, и немыслимое унижение захлестнуло его без остатка — Аман смеялся.

Смех оборвал хрип, перешедший в мучительный кашель, так что на губах выступила кровь, но жгучие очи сверкнули знакомым огнем:

— Аллах, благодарю тебя за то, что даже мои кости ты не отдашь этой собаке! — проговорил юноша, отдышавшись.

Сознание помутилось, руки сами потянулись к горлу проклятого наваждения, остановившись лишь потому, что смерть для опального любимца была бы слишком большой роскошью.

— Зато плеть Мансура сгонит лишнее мясо, и проклятый колдун пустит их на золу!!! — прошипел Алишер. Резко вскочив, он почти выбежал из пристройки, кое-как запахнувшись.

Но имя нового хозяина не тронуло Амани. Он не ждал, что его суровый господин изменит свое решение — такого не случалось никогда, и даже в единственной милости, о которой он просил, думая, что умирает, было отказано. Какое значение имеет все остальное…

Что значит ночь? Кто назовет верный ответ… Кто сможет угадать!

Она — вечное таинство. Таинство природы — угасание последнего прощального луча дарующего жизнь светила и предчувствие его возрождения на рассвете… Таинство первых капель росы, шелеста гальки в волне прибоя, метнувшейся в броске тени среди листвы, огней на углях ресниц над шитым бисером шелком…

Она — время для страсти! Время, когда тела и души сливаются воедино в танце желания: краткий миг единения на грани бездны… Время торжества, время падения.

Время, в котором сливается все! Время свершений, когда часы мироздания сходятся в единении извечных начал, порождая безумие красоты…

Ночь — это падение в совершенство! То, чего ты не видишь, но знаешь… Угадывая — ошибаешься, видя — не постигаешь. Бесконечность.

Ночь — это истина. Ночь — это одиночество. Блуждание неприкаянной души по одному и тому же кругу… Ночь — это безысходность. Ночь — это боль…

Это было как ведро льда, а вернее соли на открытые раны, как пощечина — Амани понял, что сходит с ума, по-прежнему ожидая того, что уже невозможно и никогда не случится. Выздоровление его не было ни легким, ни быстрым, но за бесконечно растянувшиеся дни господин так и не вспомнил о своей павшей звезде, бриллианте, который вопреки своей природе разбился под его рукой.

Не пощадил… Легко ли жить, зная, что и жизнь твоя, и смерть — стоят дешевле ошейника, охватившего горло, и забываются быстрее, чем пролетевшая мошка? Жить вообще нелегко.

Лишь один раз забытый наложник позволил себе не слыханное — воспользовавшись отсутствием нерадивого стража, он дерзнул оставить свою тюрьму, проскользнуть неслышимой тенью, призраком лунного блика, чтобы взглянуть на того, кто был кровью его и дыханием, сердцем, пылавшем в его груди, где теперь остался лишь шрам.

Что вело юношу? Уж не надежда точно! Мечтания как море — вода, которой не утолить жажды. Стихия прекрасная и величественная, но без опоры неосторожный пловец только смерть найдет в ней, рано или поздно истощив свои силы. Так сказано в Ас Сахих мудрейшим имамом: «Три вещи являются гибелью: жадность, которой повинуются; страсть, за которой следуют»… Впрочем, в третьим грехе тоже можно было упрекнуть Амани, ибо к ним относил хадис, в том числе, восхищение человека самим собой.

А он… Он был жаден до каждого взгляда и вздоха, целуя руки, которые дарили внимание, как кидают монетку попрошайке, покрытому лепрой, и посылают на смерть, как иные справляются о погоде. Страсть была его поводырем, переплавив в горниле невзрачный кусок породы и отковав клинок, достойный самого Пророка!..

Да, вот! Вот он — третий грех… Аман не воображал, он — был лучшим! Тот, кто думает, что и это легко — пусть попробует сам! Он просто забылся…

Но в тот миг, стоя в тени пресловутых миртов, чей аромат, наверное, будет преследовать его в кошмарах, — он просто прощался:

— Кто ты? — знакомая до последней линии, до самого малого жеста рука хватается за рукоять кинжала.

— Ты запретил упоминать мое имя… — шепот листьев.

Юноша отступил бесшумно, и драгоценные браслеты уже не могли его выдать, потому что их не было больше. Даже ошейника с причудливой вязью имен господина — не осталось, и новое имя скует его своей цепью, как только главный евнух убедится, что черная звезда выдержит дорогу через пустыню в затерянную горную крепость…

Пусть сейчас тонкий шелк не окутывал его ярким облаком, пусть стеклянной бусины не украшало юное тело, и волосы спадали свободно без нитей, заколок и хитростей, — Аман перешагнул порог своего убогого пристанища, как византийским владыкам не дано было ступать под своды Софии!

— Хватит беситься! — негромкое замечание хлестнуло кнутом переполошившихся евнухов, заставив умолкнуть и замереть. — Я не несчастная невеста, и не собираюсь давиться собственной косой!

— Тем более не землеройка, чтобы подкопаться под дворцовые стены, — завершил юноша, непререкаемо определив. — И хочу спать!

— Самое время, — дернул губами вызванный Алишер, бывший ныне ближайшим помощником стареющего Васима. — Завтра в путь, и силы тебе понадобятся.

Амани не удостоил докучливое насекомое даже колебанием ресниц, и опустился на свою убогую постель так, как раньше всходил лишь к господину на ложе.

Обернувшаяся сущим мучением дорога доконала всех, но главным образом самого Амана. Алишер не врал на зло, и очередная бессонная, вопреки его же словам, ночь все-таки стала для юноши последней в доме господина Фоада, тем более что евнух приложил все возможные старания, чтобы строптивого наложника отправили к новому хозяину как можно быстрее. Впрочем, особенно усердствовать ему не нужно было, Васиму самому не терпелось наконец избавиться от этой мороки и в лишних напоминаниях он не нуждался, так что едва Амани смог подняться на ноги и сделать несколько шагов — участь его была определена без промедлений.

Разумеется, юношу не погнали, как скот для черной работы босиком по раскаленным пескам пустыни, прикрутив веревкой к седлу караванщика. Несравненный танцор — драгоценный дар одного владыки другому. Пусть даже яда в этом подарочке хватило бы не на одну сотню кобр, абсолютно невозможно оскорбить небрежностью как величие дарителя, так и достоинство одаряемого. Алмазу положена оправа, а сокровища следует охранять.

Благие намерения! Даже путешествие в паланкине на верблюде, как какой-нибудь знатной девице, оказалось суровым испытанием на прочность. При отдернутых занавесях пыль и песок скрипели на зубах, стоило их задернуть — юноша задыхался от зноя. Купание превратилось в навязчивую идею. Затекшие мышцы постоянно ныли, и короткие цепи, соединившие рабские браслеты на руках и ногах, не добавляли удобств. Он даже не мог забраться в это роскошное пыточное приспособление самостоятельно, что само собой не давало лишнего повода для благодушия, несмотря на то, что оковы были из чистого золота. Когда оправление естественной нужды превращается в настоящее издевательство, стоимость материала, из которого сделаны сковавшие тебя цепи, совершенно не принципиальна!

Увы, сил оставалось все меньше и не хватало даже на ругательства, бесполезные, но облегчавшие душу. Аман лишь презрительно дергал губами: они боятся, что он вновь сделает с собой что-то или сбежит, но даже овладей им снова тяга к самоубийству — необходимости стараться никакой не было. Рана, уже было вполне благополучно затянувшаяся, воспалилась в пути, снова вернулась лихорадка. Подскочивший в считанные дни, чудовищный жар то и дело отбрасывал его обратно в душную бездну беспамятства. Юноша уже не мог ехать, и его приходилось нести на носилках, однако стражи только ускорили продвижение, насколько это было возможно.