– Так смотри же на меня. Я не хочу, чтобы ты подсматривал за мной…
– Почему?
– Потому что я люблю тебя и буду твоей женой.
– Тебе было бы стыдно, если бы я рисовал тебя голой?
– Нет.
Эти слова потрясли меня, и не столько своей уверенностью, сколько подтверждением сказанного бабушкой, хотя мне все равно не ясно было, почему не стыдно демонстрировать себя голым даже тому, кого любишь. Я был ужасно самолюбив и уже твердо переходил в тот возраст, когда жизнь задает загадки одна неразрешимей, и главное более коварной, другой, и от того, что Жанна знала ответ хотя бы на одну из них, чувствовал себя скверно.
В тот день бабушка не переставала наблюдать за мной, да я и сам чувствовал, что выгляжу так, будто получил двойку в четверти (в ту пору отметки, которые ставят в школах, служили мне мерилом всех мерил). А она улыбалась загадочно, будто чему-то своему, и только уже перед сном спросила:
– Ты сегодня виделся с Жанной?
Я отмолчался.
– Виделся, правда?
И не дождавшись моего ответа, продолжила с той же настойчивостью:
– Она красива?
Мне этот вопрос был не совсем ясен. Мы втроем встречались чуть ли не каждый день, и у нее самой была масса возможностей оценить, красива ли Жанна.
– Хорошо, молчи. Мне было интересно, что думает мой внук… Жанна действительно красивая девочка, а ты, взрослея, становишься все более похожим на деда. Чудеса!..
– Ну и что?
Я продолжал не понимать.
– А то, мой милый, что спустя несколько лет ты будешь зеркальным отражением того молодого человека, которого я впервые увидела в поезде и полюбила безоглядно. Мне не хотелось бы дожить до того дня, когда ты станешь его двойником.
Но она дожила. Мне было двадцать…
Мы с Жанной учились тогда на фортепианном отделении консерватории и мечтали выступать дуэтом. Готовили к студенческому капустнику кое-что из Рахманинова, репетировали в свободных классах, когда выпадала возможность, и возвращались поздно.
Когда мы вошли, бабушка уже стряпала на кухне и, увидев нас, схватилась за сердце и уронила кастрюлю. Мы бросилась на помощь, но она почти незаметным жестом попросила остановиться.
– Жанна, мне хотелось бы побыть с внуком одной.
После того, как Жанна ушла, бабушка взяла меня за руку и посадила на диван. Я хотел, кажется, что-то сказать, но ответом мне был приложенный к губам палец…
– Молчи… ни слова… молчи.
Потом начала пристально всматривалась в меня, будто впервые видела, а крупные слезы, не переставая, текли по ее щекам.
– Артур, как же долго я ждала тебя…
Поначалу я не сообразил даже, к кому она обращается. Пытался заговорить, но она прикрыла мне рот рукой.
– Как долго, любимый…
Потом на несколько минут смолкла. И вдруг заговорила, почти шепотом, умоляюще:
– Я знала, что ты придешь. Ты ведь возьмешь меня с собой, правда?
Замолчала опять. Казалось, очнулась после транса. Встряхнулась. Поднялась.
– Мне надо побыть одной, Катенька. Ступай к себе. Прости, что обеда нет. В холодильнике найдешь что-нибудь.
И ушла, тихо затворив дверь.
Я стоял, словно прибитый гвоздями к полу. В голове был полный сумбур, роились невнятные, мягкие и бесформенные, словно вата, мысли, одна нелепей другой, а единственное, что было мне ясно, казалось полнейшим бредом. Она приняла меня за деда, который умер два десятилетия назад. К тому времени из головы моей давно выветрились ее слова, что ей не хочется дожить до того дня, когда я стану двойником ее мужа. Но теперь они вдруг возникли будто сами по себе, как бы из небытия.
Я подошел к зеркалу и долго смотрел… на своего деда?
Все это мне казалось в лучшем случае галлюцинацией. И как не старался выбросить из головы слова бабушки, факт оставался фактом. Для нее я существовал в двух ипостасях. И не догадывались – ни она, ни я, – что и любовь моя будет двулика. А о приближении ТОЙ НОЧИ даже предположить не могли…
Чтобы как-то прийти в себя, я вышел на крыльцо и тут увидел Жанну. Видимо, она не переставала ждать меня, продолжая терзаться по поводу произошедшего. Жанна действительно стало необыкновенно красивой девчонкой, вобрав в себя сразу несколько кровей, не часто смешивающихся друг с другом. Это одарило ее редким сочетанием пронзительно черных волос и ярко-голубых глаз, которое вкупе с матовой кожей и тонкими, прямыми, будто вычерченными по линейке чертами лица придавало ей и аристократизм, и благородство, и необыкновенную прелесть.
– Что случилось, Катерин?
Она не называла меня Катей, как бабушка, но и в отличие от многих моих знакомых не иронизировала по поводу злополучного имени.
Хотя мы объяснились в любви еще детьми, наверное, все-таки именно это побудило меня из всех девушек, оказывавших мне знаки внимания, выбрать именно ее. И никак не мог надивиться ее выбору. Со своей внешностью она почему-то предпочла меня многим десяткам парней, которые могли бы составить ей партию гораздо более достойную, и никогда не жалела о своем выборе.
– Так что же? – видя мое замешательство, спросила она гораздо настойчивей.
– Сейчас… Это непросто.
– Ты не в себе. Пойдем к нам.
Мы жили в домиках, называемых в нашем поселке «финскими». Говорят, их строили в войну финские пленные. Это были очень добротные одноэтажные коттеджи, имевшие два выхода – в сад и на улицу – имени, между прочим, Советской интеллигенции. Выходила она на легендарный магазин культтоваров, имевший любопытное свойство в канун ревизий сгорать, а потом восставать из пепла, как птица Феникс. В культтоварах, покупая нотные тетрадки, мы с Жанной и познакомились, удивившись, что мы соседи. С той поры этот дом стал едва ли не моим.
И сейчас я, в отупении развалившись на диване и чувствуя руку в ее ладонях, слышал ее требовательные слова:
– Объяснишь наконец?
– Кажется, она ревнует меня к тебе.
Жанна прикрыла рот рукой. То ли в недоумении, то ли в ужасе.
– Как такое может быть?
– Может, если ревнует… Говорит, что я двойник моего деда, и сегодня, когда мы пришли, она приняла меня за него.
Жанна разглядывала меня уже с сочувствием, как обычно смотрят на людей, у которых помутилось в голове.
– У вас есть его фотографии?
– Есть две-три… Только мне трудно судить. Они очень плохие… Да и дед уже в возрасте.
Теперь молчала Жанна. Она подошла к окну, настежь распахнула его и принялась жадно заглатывать все еще теплый воздух…
– И как нам теперь быть?
Вопрос застал меня врасплох, поскольку я пока не уточнил для себя место Жанны в этой раскладке и сейчас усиленно пытался определить его, а чтобы она ничего не поняла, глупо спросил:
– А что?
– Как что? Так ведь она теперь на порог меня не пустит.
Жанна, похоже, читала мои мысли.
– Ну, нет… Ты плохо знаешь бабушку.
Сказав это, я почувствовал, что сейчас, в эту минуту между нами троими затягивается узел, который не разрубить ни одному мечу. А Жанна уже сидела рядом, обняв меня за плечо:
– Мне не нравится, что портрет, на котором она изображена обнаженной, висит над твоим изголовьем…
Она неожиданно перескочила на другую тему, хотя и смежную, однако гораздо более сложную, и я уже вообще не знал, что сказать.
– Почему?
– Неужели не понимаешь?
Понимать-то я понимал, только хотелось знать, что думает Жанна.
– Мне кажется, портрет странным образом влияет на тебя, – наконец сказала она. Твоя бабушка очень хороша, гораздо лучше меня. И я чувствую это на себе. Мы давно уже как бы жених и невеста, но ты ведешь себя со мной совсем не так, как следовало бы жениху.
– А как следовало?
Это была уже фальшь. Объяснения не требовались. С того самого дня, когда я подсматривал за ней, купающейся в саду, мое отношение к давно повзрослевшей купальщице оставалось платоническим, и я скорее служил ей, как средневековый рыцарь… А ее робкие попытки привнести в наши отношения элементы чувственности почти не находили у меня отклика.
