Пробабилизм сделался господствующим учением и специфической принадлежностью ордена. Хотя родоначальником его считается доминиканец Бартоломе де Медина, активно защищать его стал иезуит Габриэль Васкес, а главными теоретиками, доведшими его до худших выводов, можно назвать Томаса Санчеза, Антонио Эскобара Мендеса[25], Германа Бузенбаума. Ю.Ф. Самарин в своей книге «Иезуиты и их отношение к России» приводит следующие образцы иезуитских наставлений для духовников.

Так, Бузенбаум, бывший сравнительно умеренным в своих взглядах, про желания отклониться от подачи милостыни писал: «Нищим, хотя бы их нагота и болезненное состояние являли признаки крайней нужды, редко кто силою заповеди бывает обязан помогать даже от избытка своего: во-первых, потому, что они часто преувеличивают свою крайность, а во-вторых, потому, что можно предполагать, что им помогут другие». Ростовщика, желавшего избавиться от наказания за грех лихоимства, он оправдывал, утверждая, что греха нет, если считать проценты выражением сердечной благодарности должника или следствием дружбы, приобретаемой ростовщиком за любезное предоставление ссуды. Если дворянский сын ждёт смерти отца, который оставит ему наследство, это тоже не считалось грехом: «Позволительно сыну отвлечённым помыслом желать отцу своему смерти, – конечно, не как зла для отца, но как добра для себя ради ожидаемого значительного наследства».

Другой моралист Альфонс Лигуори, автор восьмитомника «Нравственное богословие», не являвшийся иезуитом, но в канонизации которого орден усматривал полное торжество своего учения о морали (его взгляды, сочинения и рассуждения признаны ими непогрешимыми), утверждал, что если великосветский человек соблазняет девушку из небогатой семьи, он не совершает грех и не обязан на ней жениться, если обещание было дано лишь притворно: «Многие отвечают очень правдоподобно: нет, ибо большая разница в положении и богатстве есть достаточное основание для сомнения в действительности обещания; и если девушка, несмотря на это, не усомнилась в обещании жениться, она и виновата». Нарушает ли человек, согрешивший с замужней женщиной, заповедь, запрещающую прелюбодеяние? Лигуори отвечает: «Кто наслаждается преступной связью с замужней женщиной, но не как с замужней, а просто как с красавицей, абстрагируясь от обстоятельства замужества, тот грешит не прелюбодеянием, а простым блудом» (а его искупить совсем легко). А иезуит Милле пишет: «Кто насилием или соблазном повредил девушке, по совести, не обязан возмещать ей ущерб, если последний остался тайным».

Излюбленным приёмом иезуитов было аналитическое разложение цельных понятий или недозволенных поступков на множество мельчайших действий, каждое из которых само по себе невинно, чтобы доказать их безгрешность. Так, дуэль всегда запрещалась Церковью, и дуэлянты ставили своих духовников в затруднительное положение. В связи с этим один из иезуитских моралистов нашёл следующее оправдание исповедующемуся: «Человек выходит рано утром из дому при шпаге. Что же, разве это грех? Он направляет шаги к определённому месту – тоже не грех! Прохаживается взад и вперёд, гуляет – всё это совершенно невинно. Вдруг на него нападает противник; естественно, по праву самозащиты он выхватывает шпагу и обороняется; что бы затем ни случилось, неужели осудить его?».

Там, где теория пробабилизма оказывалась неприменимой, выдвигалась другая: доказывалось, что допустимо совершение всякого безнравственного поступка, если таковой не составляет главной цели. Известными тезисами иезуитов стали: «Кому дозволена цель, тому дозволены и средства» (Бузенбаум) и «Цель оправдывает средства» (Эскобар Мендес)[26]. Эти положения стали одними из главных руководящих принципов иезуитов.

Для оправдания грехов и исключения даже необходимости покаяния иезуиты прибегали к т. н. «мысленной оговорке» (reservation mentalis) или «очистительной оговорке». Например, нельзя желать греховного и нельзя говорить «с каким бы удовольствием я убил бы этого человека», но если к этим словам прибавить хотя бы мысленно «если бы Бог это позволил» или «если бы это не было грешно», то греха в этом нет. В другом случае на вопрос, предложенный убийце, он ли убил такого-то? – совершивший убийство может смело отвечать: нет, подразумевая про себя, что он не посягал на жизнь убитого им человека «до его рождения». Или если человек при самозащите убил другого, он может тоже смело произнести: «Я не убил N.N.», думая про себя: «Не убил, напав на него». Если муж спросит прелюбодейку, не нарушила ли она брака, та смело может сказать: «Не нарушила», потому что брак продолжает ещё существовать». А если муж всё ещё продолжает питать подозрения, она может успокоить его, заявив: «Я не совершила прелюбодеяния», думая при этом: «Прелюбодеяния, в котором я должна была бы тебе сознаться»[27].

С точки зрения иезуитов, можно сдать дом женщинам лёгкого поведения, если при заключении арендного договора не будет прямо указано, что дом сдаётся для устройства в нём притона. Также не рассматривается как большой грех помощь, которую оказывает слуга своему господину, чтобы обесчестить девушку, если за отказ ему грозит дурное обращение, и т. д. Если человек обещает что-то в двусмысленных выражениях, то впоследствии он может без греха настаивать, что обещано было то, а не это. Иезуиты не считают обязательной клятву, выраженную в словах: «Клянусь, чем только могу», поскольку Церковь запрещает клясться чем бы то ни было. От показаний, данных под присягой, можно отречься, если слова присяги произносились механически, без внутреннего убеждения. На основании этого дозволялось давать ложные клятвы и обещания, если при этом держится в уме ограничение или отрицание этой клятвы.

Исследователь Г. Бёмер пишет о теории пробабилизма следующее: «Иезуиты не были изобретателями этого учения, но они развили его вплоть до его последних логических следствий и твёрдо держались за него, в то время как богословы других монашеских орденов обнаружили достаточно ума, чтобы отказаться от него… они оттачивали пробабилизм, несмотря на то, что один из их генералов, Тирс Гонзалес, всеми силами старался заставить их отказаться от него. Потому пробабилизм сделался в собственном смысле слова официальной доктриной ордена».

Г. Бёмер выделяет ещё один важный момент в учении иезуитов: «…Если в неповиновении священнику они видят смертный грех, а благородному развратнику разрешают покидать на произвол судьбы жертву своей похоти; если, согласно их учению, неплатёж церковной десятины является смертным грехом, но вместе с тем дозволяется принести ложную клятву, удачно употребив двусмысленное выражение, то всё это напоминает не Евангелие, а Талмуд. Действительно, между иезуитами и раввинами-талмудистами существует большое родство, и не только в отдельных учениях и высокой оценке авторитета учёных богословов, что приводит на практике к замене взвешивания голосов простым их подсчётом, но и во всей манере понимания нравственного закона и трактования отдельных нравственных проблем. Для тех и других нравственный закон является не прирождённой нашему духу нормой, а суммой внешних заповедей, которые не могут быть даже строго отделены ни в теории, ни на практике от ритуальных и правовых предписаний. Учитель морали, по мнению и тех, и других, выполняет свою задачу, показывая, как может человек внешним образом исполнять эти заповеди.

Ни тех, ни других нисколько не заботит, действительно ли проникся человек этими заповедями, верен ли он не только их букве, но и духу. Следовательно, и те, и другие смотрят на нравственный закон совершенно так же, как юристы смотрят на государственные законы. И те, и другие заботятся не о том, чтобы установить нравственность известного поступка, его внутреннее соответствие с законом, а лишь о том, чтобы установить его легальность, его внешнее соответствие с буквой закона; стремясь примирить эту систему ко всей области нравственной жизни, они входят в рассмотрение всевозможных частных случаев, так что, в конце концов, и этика иезуитов, и этика раввинов начинает казаться необозримым собранием отдельных вопросов, которые, подобно “казусам” юристов, допускают самые различные решения»[28].