Голоса в лабиринте
(Ред.-сост. Нари Ади-Карана)
© Оформление, составление. ИТД «Скифия», 2019
© Чернавин И., 2019
© Ларби А., 2019
© Скрипин Е., 2019
© Мудролюбов В., 2019
© Трофимов И., 2019
© Домченко А., 2019
© Ерёменко С., 2019
© Карелина Е., 2019
© Бурдакова К., 2019
© Харлан Ю., 2019
© Кшишевска Иванова А., 2019
© Янкова И., 2019
© Богомолова С., 2019
© Бахтамаева М., 2019
© Г. Шляхова, 2019
© Черкашин П., 2019
© Озерова О., 2019
© Грызлов C., 2019
© Семиряга В., 2019
© Старостин В., 2019
* * *
Между снов и ветров
Игорь Чернавин
г. Санкт-Петербург
Из интервью с автором:
1975–1982: студент физфака ЛГУ с глубоким погружением в литературу (особенно США). Писать начал в 1976 г. С 1982 геофизик, кастанедовец и андеграунд. Цель этого цикла – через проживание текста читателем предъявить ему возможность альтернативного взгляда на повседневность и её реальность, как вариант части «пути внутри себя».
1. К богу и наискосок
Весна, глухая стена желтоватого дома напротив. Дом – как бельмо на глазу, но в нем при этом живут. Комната – эти обойки ее, два накривь-вкось косяка, еще картина про стену в окне и два ствола от деревьев. Клочок от неба над крышей соседнего дома – как без конца оно светится серым. И не понять, куда смотрит. В нем есть и перетекания, больше и меньше, по самой мягкости их понимаешь – все и само расползется.
Сон за пределом реального. Просто сказать – так не хочется жить, но организм-то пока существует, и есть сознание о прошлом, и недоумение – это сознание о настоящем. Есть часть сознанья о том, что должно было б быть не в этом сером объеме, но – ускользает все время. Пространство вокруг свернулось, я как-то сам это сделал – я не включен ни во что дальше взмаха. «Глобус» сгорел, нет ролей для актеров. Я – есть, и был – что я-есть, и есть – что буду.
По углам над перекрестком, как над объемной открыткой, как будто нависли тени. «Курская улица по городу идет, Курская улица на запад нас ведет…» – в страну По-пиву, в страну совсем небольшую, где в ряд четыре ларечка. Там, правда, рядом всегда «марсианские хроники», что допились до хронической стадии бога войны, но я смогу их «не видеть». Банка холодная и день прохладный, хоть по-апрельски и светлый, стыло, но лень застегнуться. Плащ на мне, будто на вешалке, стыдно, но ничего не поделать. Книжный магазинчик – в окне обложка альбома с лицами очень серьезных блондинок, а под ними крупными буквами «Овощи». Мизантропия хихичет, многое хочет добавить. Мысленно ей отвечаю – «В них есть хорошее, что не находит дороги». В другом окне неприятный плакат, на нем Эйнштейн показал свой язык – что-то я, правда, не понял, с чем-то хотел бы поспорить.
Я вышел из магазина продуктов и смотрю под ноги, разницу я замечаю не сразу – вместо потока машин по Лиговке мимо идет Крестный ход. Странность дала зренью линзу. Вот первый ряд, человек на пятнадцать, поравнялся со мной – и все попы в позолоте до пяток, и все несут – будто флаги, хоругви. Но это ладно, я вдруг замечаю поверху, что лес совсем не редеет – молча, идет их ударная сила – может, рядов двадцать пять – с бородами. Каждые метров пятнадцать спиной к тротуару стоит по менту. Позолоченные чувствуют мое вниманье, и я встречаю их взгляды. Через совсем небольшой интервал от попов идут толпой христиане – тоже у многих иконы. И, вообще, само тело колонны, теперь прихожан, уже существенно мрачно, сами их взгляды недобры. Вот кто-то жутко хромает, вот даже катят коляски с блажными. Эти вокруг мало смотрят. Этот поток, так и есть, подлиннее – я вижу спину моста над Обводным, там все вползает, колышется масса – идет от блеклого неба. А золоченые ушли уже за квартал, я вспоминаю их лица – интеллигентные вроде бы люди. Куда они все пошли – ведь через пару кварталов заводы – там и гулять некайфово, а до Московского все ноги стопчут. Они идут за «эффектом плацебо». Но, наконец, их ряды поредели. Хоть кто-то верит не в деньги, Корыстный ход, он страшнее, чем Крестный.
Я ухожу во дворы, здесь спокойно – нету ни ветра, ни шума – солнце рассеяло все-таки дымку, после зимы первый раз обогрело. И я вхожу, ухожу в это теплое поле. Воробьи дико галдят надо мной, а вот – пытаются и размножаться. Гляжу на них, как котяра. Может быть, это назвал бы я богом – когда вокруг все благое. Мысленно я провожу эти линии – от моей комнаты до этой точки, я шел навстречу толпе, развернулся, но, все же, важное мне направленье иное – наискось, к этому тоже.
На детской площадке в оправе кустов я присел на скамью – а где еще посидеть, есть сквер для взрослых, но он вплотную к проспекту – там сплошной гул от машин, невозможно. Здесь могут «заментовать» меня с пивом, мамочки начнут кричать про куренье, но, если что, я согласен. Перед скамейкою лужа, можно сидеть только с краю. Напротив мама с ребенком лет двух, но молодая – не страшно. Мальчик в голубеньком комбинезоне стоит, держа лопатку как саблю. Тихо, может, смогу отойти от нагрузки. Мальчик пошел возле края площадки – как-то смешно наклонившись всем телом, ноги почти не сгибая: top-top – «…топает малыш».
С треско-шипеньем открылась банка в ладони – я смотрю на руку, и я сочувствую ей – надо ж, вот так попахала, что заскорузла, не чувствует банку, болят суставы на пальцах. Но заказ сделал, неплохо. Даже в душе пустота, «непонятка» – как без станка и без камня. Перед ногами стеклянно блестели песчинки.
Что-то меня привлекло, и я вздрогнул. В метре напротив стоял тот ребенок, причем смотрел «не по-детски». Круглые щечки на круглом лице, чуть заострявшемся книзу, круглые очень большие глаза – серая радужка, цвета титана, черный зрачок, тоже круглый. И ни малейших эмоций. Ну и давно ли он тут…, я не слышал. Шапочка кругло лицо окружила, и даже пальчики – как из кружочков. Одно вниманье. «Кто ты…» – Спросил я его про себя. Он не ответил и не шевельнулся. – «Дух у тебя, точно, есть, это видно…» Молчит и смотрит. Он даже не шевельнулся. «Вон уже мать твоя к нам зашагала. Кстати, а ты во что веришь…» – Он повернулся, пошел через лужу – и от меня, и от мамы. Все же сложна топология в нашем пространстве.
2. Матрешки
Ноги идут в переулок, где куст сирени усыпан цветами. В темно-зеркальном стекле – меня нет, только безликая личность меж очень длинных подтеков – полубезо́бразен, обезразличен. В каплях воды отражается лишь настоящее на настоящем. Как изменилось лицо за последние годы – стало совсем уже странным. Капли воды на стекле собираются в струи и бегут вниз – все изменяют, пытаются смыть, только у них не выходит. Пустой парадняк – я стою так, скрестив ноги, и я курю, слушая шорох его, глядя на ставший уже сильным дождь. Высокая дверь квартиры невдалеке – вход в смутный мир, затаивший дыханье, где нищета и достоинство грязи. Как постовой возле их мавзолея, я вписан в раму проема-коробки. Но мне не нравится цвет этой рамы – он половой, мрачно-ржавый, впрочем, и фон – удаляюще-серый, и даже место – ну что за портрет, если я справа и сбоку. Кто меня вставил, чтоб так рассмотреть – взвесь из дождя и нависшая туча. Поверх бордового мутного зданья и я смотрю на нее, но, что ей нужно – не вижу.
Я не спешу, но я занят – есть еще то, что пульсирует в прошлом, на чем пора, но пока не сумел, наконец поставить точку, иначе мне никогда до конца не уйти и из небольшого кафе, из того утра и ноты, не перестать быть таким вот…
