Кеша в свалку не лез, из амбара вышел последним, дождался окончательной виктории над противником и чары с красноармейцев снял. Радостные все, возбужденные. Власов обниматься полез. – Ну,– говорит,– спасибо тебе, Иннокентий Иннокентьевич, от всей Красной армии. Дойдем коли до своих, буду ходатайствовать о представлении тебя к ордену. Верти дырку в гимнастерке – мое слово верное. – Служу трудовому народу,– рявкнул Кеша, как учили и даже каблуками стоптанных ботинок щелкнул. – Ну-у, орел,– изумился комбриг, опять оказавшийся при исполнении.– А ведь с виду не скажешь и росточком не вышел, и лицом невзрачен, но орел. При себе оставляю, будешь исполнять обязанности ординарца. Согласен ли?– Кеша уже привычно кивнул. Попробуй тут не согласись, когда Родина-Мать в лице комбрига зовет. А про себя подумал,– "А не пошли бы вы все с вашей войнушкой к едреней фене – это я от призыва отвертеться не мог, по причине отсутствия способностей колдовских, а теперича мне оно надо? В ту войну – за Веру, Царя и Отечество, а в нынешнюю за что? Церкви поразвалили, Царя расстреляли, Отечество загадили так, что дышать невозможно. Не страна – помойка. Сидит, правда, в Первопрестольной, в Кремле, какой-то кавказец-басурманин, с фамилией-кличкой Сталин и именно его велят поминать опосля Родины-Матери, когда на танки с винтовками гонят, но нет не греют что-то душу эти лозунги трескучие",– и решил Кеша, снова Кощеем себя почувствовавший, уйти в отставку по собственному желанию – причем немедленно,– «Только вот с Иваном попрощаюсь из вежливости»,– приглянулся ему чем-то паренек, может искренностью своей и тем, с каким восхищением на Кешу глядел, а может уважительностью. Кешу ведь во всю его 1000-летнюю жизнь никто по имени отчеству не величал. Кощей, да Кощей. Тьфу! А тут – "Иннокентий Иннокентьевич. Вон комбриг в ординарцы определил и вроде как начальником непосредственным стал, однако рядовым не называет, а по имени отчеству уже, не иначе. А чья заслуга? Понятно, что Иванова, он пример подал",– разыскал Ивана, да напрямую и предложил, свалить пока не поздно.
Тот глаза вытаращил. – Да ты че, Иннокентий Иннокентьич? Как можно? Родина жеж, Мать жеж, в опасности жеж? А присяга? – Да плюнь ты, Вань, на ту присягу. Где мы и где присяга? Час вот немчура на танках подтянется и наступит у всех веселая жизнь, я уже лязг гусеничный слышу. Конечно, можно и этим глаза отвести и я, пожалуй, Власову помогу народ в леса увести, ну а уж дальше извини. Либо ты с Власовым, либо со мной. Думай?– а тем временем /Кеша не ошибся/ в село медленно вползала колонна танков. А вооружение у освободившихся так себе – стрелковое в основном и то в недостаточном количестве. Понятно, что опять вся надежда на Кешу, с его умением глаза замыливать. Ну, щелкнул пальцами. А Власов-комбриг, уже по ротно и по взводно людей рассортировавший и не подумал в леса их уводить. Кричит: – Товарищи, у нас преимущество мимикрии, враг нас не видит, подпустим поближе. Из танков облегчиться, оправиться выползут – тут мы их голыми руками и передушим,– и ведь послушались. Затаились, ждут. Танки вползли в село и, не обнаружив противника, остановились. Танкисты выползли из-под брони и первым делом ринулись к колодцам. Гогочут, водой друг друга поливают. И тут опять налетела сила невидимая и в пять минут шеи танкистам-фрицам посворачивала. Никто из них ничего понять не успел. Сноровка у бойцов растет. Кеша морок снял и опять Ивана разыскал. – Ну что, надумал?
– Извини,– говорит Иван,– не могу. Жизнь короткая и если на войне не убьют, то как я потом в глаза детишкам будущим погляжу. Что отвечу им, когда спросят,– "А ты, папка, почему от врагов Родину-Мать не защищал, как другие папки? Эвон у них сколь орденов да медалей, а твои где?"– что тогда им отвечу? – Да уж…– такого ответа Кеша услышать не ожидал. Детишек Ивановых будущих, с их расспросами, как-то не учел. – Ну, что ж – Вольному воля,– на прощанье сотворил бойцам пару тысяч банок тушенки и хлеба столько же. И ни с кем более не прощаясь, за околицу умотал. Ушел Кощей в леса дремучие. Нашел заимку брошенную, поселился, живет. Надоели ему людишки, век-бы их не видел. А людишки нет, нет, да напоминали о себе. То самолет в небе проревет, то где-то артиллерия прогрохочет. А однажды, года два спустя, вышла к заимке Кощеевой группа человек в сто. Партизанский отряд в рейде. Кощей за два года бороду отрастил до пояса и выглядел старцем преклонных лет, а потому расспросами докучать не стали и так все понятно. Особенно не притесняли, отоспались пару суток вокруг сторожки, лес, правда, загадили на 5-ть гектаров вокруг и дальше подались. Командир партизанский на прощанье посоветовал:
– Ты бы, дед Иннокентий, ушел пока отсюда куда подалее, за нами каратели уже вторую неделю с собаками шарахаются. Немец нынче злой, сожгут вместе с избенкой живьем, с них станется,– Кеша кивнул, а про себя подумал,– "Ну, уж фиг. Я тут привык. А ежели и впрямь заявятся, то уж как нито глаза отведу и пережду".– Эх, мало били Кощея в ЧеКа. Застали опять врасплох, только теперь уже немцы. Ворвались ночью в сторожку, все вверх дном перевернули, хозяина полусонного по рукам и ногам связав, в подводу бросили. И щелкать Кощею, в таком положении, оставалось разве что челюстями.
Привезли в городишко и доставили в местное отделение гестапо. А там мужик-немец в черном пиджаке и в фуражке с черепом, стал орать на Кешу и совать под нос железяку, воняющую тухлыми яйцами:
– Говори где партизанская база?– орет и хрясь рукояткой промеж глаз. Ну, все как в ЧеКа, только те злато-серебро требовали, а этим какую-то "базу" подай. Знать бы еще, что это такое. Кеша так прямо и сказал: – Не знаю, вашскобродь, ни про какую базу,– и тут же получил снова рукоятью по голове.
Ну, не бесчувственный, хоть и бессмертный был Кощей – поэтому взвыл и согласился, и показать, и довести, и погрузить – ежели такая надобность возникнет. На ночь швырнули Кешу в подвал, попинав предварительно коваными сапогами. Развязать естественно забыли. "Видать во всех организациях подобного толка порядки одинаковые",– подумал Кеша. Так до утра и провалялся. А утром громыхнул засов и уже знакомый немец, в фуражке черепастой, распорядился арестанта вывести. Пинком подняли, пинками и вывели. – Ну, дед, пошель,– тут Кеша взмолился: – Дозвольте, вашскобродь, нужду справить, мочи нет терпеть!
Гестаповец махнул рукой, путы сняли. Кеша пальцами щелк, да и через забор скок. Бежит, радуется. Сзади немец орет: – "Chalt",– потом стрелять начали. Поздно Кеша свою оплошность понял. То ли от ударов по голове опять, что-то там в голове сместилось неправильно, но не сработал щелчок. Морок не получился. Очнулся Кеша ночью, раны пулевые че-ешутся, зарастают. Прикопали черепастые тоже не глубоко. Выполз из могилы и подался в лес. Идет, пальцами щелкает, даже в ладони пару раз хлопнул. Нет, пропали способности будто и не было их вовсе. Двое суток брел, пока не вышел на дозор партизанский. Тут Кеше повезло, на знакомцев наткнулся. Именно они и проходили мимо его сторожки. Выслушали, посочувствовали, накормили. И гнать не стали. Оставили при кухне стряпухам в помощники. А страна тем временем воевала, ну и Кощей волей-неволей с ней вместе, как мог.
Глава 2
Май-45-го Кощей встретил в Берлине, куда военная судьба его забросила. Бороду еще в отряде сбрив, выглядел молодцом и ждал, как и все, дембеля. И тут опять не повезло, нарвался случайно на Ивана. На одной из улиц берлинских лоб в лоб столкнулись. Да уж, тесен мир. Кеша то Ваню не признал, изменился парень за 4-ре года, а вот Ивану это труда не составило. Признал Иннокентия Иннокентьевича – кормильца. Ванька, как и мечтал, весь в медалях.
– Ну что, Вань, не стыдно будет теперь детишкам в глазенки смотреть?– спросил Кеша
– Нет, не стыдно,– отвечает Иван, да и хвать Кешу за ворот.– А вот тебя, мил человек, совесть моя красноармейская велит сдать, куда следует за дезертирство, тогда в 41-м,– и сдал в СМЕРШ. Была в те времена такая сердитая организация в армии. Ну, а там опять битье и пистоль ТТ вонючий под нос. Даже привычно. Расстреливать не стали. Война, Слава Богу, кончилась. Отправили на Колыму.
