Это началось случайно – вообще-то ничего случайного в этом не было. Но мне по-прежнему сложно объяснить, что же произошло. Почему я обрекла себя на молчание? Что стало тому причиной? Словно в ту ночь, когда мы сбежали, колючая проволока, окружавшая реабилитационный лагерь, поранила меня так глубоко, что все слова вытекли вместе с кровью. Я чувствовала под кожей лишь пустоту. И холод. Я была настолько слаба, что позволила потрясению проникнуть внутрь и одержать надо мной верх.

Но на самом деле есть то, что важнее слов: звуки выстрелов, раздающихся в ночи. Пятна крови на спинах тонкой лагерной униформы. Дети, лежащие лицом вниз, и снег, который падает с темного неба, медленно погребая их под собой. Чувство, будто собственная надежда душит тебя в ту секунду, когда нечто вырывается за заграждение и оставляет тебя умирать.

Потом я просто ощущала невероятную… усталость. Растерянность. Мне задавали вопросы, и я кивала. Или качала головой. На это уходило так много сил. Я боялась, что из хаоса, который творился в моей голове, возникнут неправильные слова. Боялась сказать то, что не понравится другим – мальчикам, которые спасли меня.

Когда мы ехали в фургоне, я все время думала: если я скажу им, что проголодалась, или замерзла, или у меня что-то болит, они решат, что я – проблема, как решили однажды мои родители. Эти парни бросят меня так же внезапно, как решили взять с собой в ту ночь, когда мы сбежали.

Но они не сделали этого. И довольно скоро я поняла, что они и не станут этого делать. Но к тому моменту мне было намного удобнее брать в руки тот жалкий блокнот, которым пользовались мы все, и тщательно подбирать слова. Я могла написать точно то, что хотела, без ошибок. Я могла решать, когда мне говорить. Я могла хоть что-то контролировать в своей жизни.

Проблема была в том, что я продолжала выбирать молчание. Снова и снова я позволяла себе погружаться в его безопасные глубины. То, что заставляло меня страдать, было погребено, и мне никогда не пришлось бы осмыслять то, что случилось, или говорить об этом. Если я не буду упоминать о прошлом, оно никогда не вернется, чтобы причинить мне боль. Память о снеге, крови и криках не восстанет и не накроет меня своей тьмой, под своей леденящей тяжестью. Мне не придется признаваться, что я напугана, голодна или устала, и беспокоить других. Мое молчание стало подобием щита.

Которым я могла защититься.

За которым я могла прятаться.

С тех пор прошли годы. Я стала известна всему миру благодаря тому, что я говорила, а вовсе не как молчаливая маленькая девочка с бритой головой и в огромных, не по размеру перчатках. Я появлялась на телеэкранах и выступала перед толпами людей. А она превратилась в призрак, затерянный в далеких воспоминаниях, к которым я больше не хотела возвращаться.

Хотя слова по-прежнему не слетали с моего языка так же непринужденно, как у других людей. Было слишком легко снова спрятаться в своем уютном мирке – тихом и безопасном. Особенно в такие дни, как этот, когда всплеск адреналина заставлял меня нервничать в ожидании очередного мероприятия.

Я не могла ни на чем сосредоточиться, как бы сильно ни старалась. Зрители на первых рядах смешались в одно расплывающееся разноцветное пятно. Попытка уследить за тем, что говорил седоволосый декан Пенсильванского университета, потерпела крах. Я так же мучилась во время экскурсии по кампусу, которую он для нас провeл. Теперь даже его темная кожа и синий льняной костюм превратились в смазанное пятно где-то на периферии моего зрения.

Я впечатала каблук в пол, приподняла пятку другой ноги и тоже с силой опустила ее на землю, пытаясь сбросить тянущее нервное напряжение после поездки в машине. Я зажмурилась, подставив лицо теплому солнечному свету, но тут же снова открыла глаза, как только злобное лицо той пожилой женщины выплыло из темноты.

Лето было уже на исходе, в жарком воздухе дрожала влага, и небо словно подернулось шелковистой вуалью. Мои густые волосы протестовали, выталкивая заколки-невидимки, которые удерживали их тщательно уложенными. Капли пота катились по спине, и блузка прилипала к телу.

Мэл так сильно вцепилась в мою руку, что ее ногти впились мне в кожу. Я мгновенно встрепенулась, выпрямилась и снова впустила в себя этот мир.

Силы немногочисленных аплодисментов не хватило даже на то, чтобы отразиться эхом от колонн высокого здания, которое находилось у нас за спиной – декан назвал его Старым главным корпусом. Не слишком хороший знак – похоже, все это мало кого интересовало. Но у меня еще оставался шанс завоевать их. Если ты урод -это означает, что люди будут не прочь поглазеть на тебя.

Часовая башня Старого главного корпуса отбрасывала длинную тень. Расправив плечи, я шагнула сквозь нее, облизнула губы – проверить, чтобы на них не осталось следов помады, и приветственно взмахнула рукой.

Декан отошел от трибуны – ее установили на временном возвышении прямо на ступеньках, которые спускались к расставленным на траве стульям. Приветственным жестом он пригласил меня занять его место, расплывшись в одобряющей улыбке, на которую я с трудом ответила такой же.

Меня не нужно подбадривать. Это моя работа.

Жалкие аплодисменты снова смолкли, из колонок зазвучала музыка – похоже, это был университетский гимн. Ожидая загрузки текста в телесуфлер, я окинула присутствующих быстрым взглядом, стараясь не коситься на строй камер, принадлежавших новостным каналам и расположившихся справа от лестницы.

– Добрый день, – сказала я, вцепившись в край трибуны. Голос, искаженный динамиками, звучал тоненько, как у маленькой девочки – как я ненавидела это! – Для меня честь находиться здесь, с вами, сегодня. Благодарю вас, декан Харрисон, за возможность обратиться к вашим чудесным первокурсникам и за приглашение принять участие в торжествах по случаю повторного открытия этого прославленного университета.

Я могла поклясться, что никто нас не приглашал. Все организовывала Мэл, изучая данные о составе населения и возможности получить наибольшее освещение в СМИ. Казалось, она всегда знала, кому и как именно нужно пригрозить, чтобы «нет» словно по волшебству превратилось в восторженное «да».

Вступление и завершение речи были предметом особого внимания. Каждый раз и то, и другое корректировалось в зависимости от того, где предстояло выступать. Эти небольшие изменения вносили хотя бы какое-то разнообразие в рутину. Оказавшись в привычной обстановке, я позволила пальцам разжаться. Я переводила взгляд с передних рядов на задние, стараясь понять, как настроена толпа. Первый ряд занимали репортеры, которые строчили в своих блокнотах или быстро щелкали камерами телефонов. А дальше стулья были заполнены представителями самых разных поколений.

Родственники новых студентов оккупировали самые последние ряды. Чуть ближе сидели необычного вида первокурсники – лет на десять постарше. Это были те, кто хотел бы продолжить обучение, прерванное, когда большинство университетов обанкротились в разгар паники, вызванной появлением «пси».

Еще ближе, прямо за спинами журналистов, сидели мои ровесники или совсем подростки. На их рубашках виднелись небольшого размера значки – и это смотрелось так органично. Множество зеленых, поменьше синих и еще меньше желтых, как мой. И, вперемежку с остальными, белые.

Я опустила глаза, сделав паузу, чтобы вдохнуть. Пустые. Слово проскользнуло в мое сознание, непрошеное и уродливое. Это были те, кто выбрал – или родители выбрали за них – пройти через процедуру «лечения». Те, кому вживили импланты, чтобы сдерживать и нейтрализовать доступ мозговой активности к способностям, полученным от ОЮИН.

– Мы – настоящие счастливчики, – продолжила я. – За последние десять лет наша страна прошла через многое. Мы выжили в этих испытаниях, и они объединили нас так, как предвидеть не мог никто. Конечно, всем нам приходилось идти на жертвы. Мы боролись. И мы научились многому – и в том числе мы научились снова доверять друг другу и верить в будущее этой страны.