Цветаева обладала божественной отметиной Поэта, но, разбившись о время, предсказала будущее:
Моим стихам, как драгоценным винам,
Настанет свой черед.
Флоран продолжает показывать квартиру Марины: вот спальня, камин тот же, на камине стопка книг о Цветаевой, паркет тот же. Планировка квартиры почти не изменилась. Кабинет Марины, её письменный стол уже переехал в музей Москвы, но висит фотография стола, да и везде много фотографий Марины, даже на стене в кухне. И много книг – книги Цветаевой, книги о Цветаевой. Флоран продолжает рассказывать:
– Марина с детства проваливалась в книжный мир, она жила книгами, и Пушкин формировал её отношение к поэзии. Поэтому не случайно в этой квартире в 1937 году она написала «Мой Пушкин» – эссе-воспоминание. Это портрет души Пушкина и её самой…
Мы рассаживаемся в гостиной и продолжаем не только слушать Флорана, но и рассматривать многочисленные альбомы с фотографиями, вырезками из газет и журналов, архивными выписками… А с портрета на стене, слегка прищурившись, смотрит на нас Марина, задумчиво улыбаясь.
Кто-то сказал, что настоящая биография Цветаевой ещё не написана, так вот тот человек, который сможет написать её с точностью историка (люблю легенды, но не люблю неточностей) и с любовью ценителя творчества Марины. Но Цветаева безмерна… И мы запоем читаем её стихи, стихи поэта «с лица необщим выраженьем», «одна из всех!» Как точно она знала себя: «Любить в мою меру, то есть без меры…» Но кто может принять душу поэта, кто смог быть на уровне такой любви, от которой она ждала так много, но сознавала, что Душа и Поэт превосходят над женщиной. Она искала высоты отношений (это удалось в переписке с Борисом Пастернаком), высоты духа, нежности… Когда наступал крах, рождались необыкновенные стихи. Как писал Пастернак «она подарила нам бездну ранящей лирики… которая называется «Поэма Конца». Марина Цветаева писала Вере Буниной: «Как хотелось! Другой жизни, свободы, себя во весь рост, себя на воле, просто – блаженного утра без всяких обязательств». Как же на все увлечения Марины реагировал её муж Сергей Яковлевич Эфрон? С первой минуты знакомства в Коктебеле у Макса Волошина он уже знал, что его Марина – не как все и что она не может и не будет как все, и он любил её и принимал такой, какой она была, и обращались они друг к другу на «Вы» с большим уважением и заботой. Они оба понимали, что соединены нерасторжимо («Мы же сросшиеся»). Вот что пишет Сергей в письме к Марине: «День, в который я Вас не видал, который я провёл не вместе с Вами, я считаю потерянным». А Цветаева писала своей знакомой: «Мне во всем – в каждом человеке и чувстве – тесно, как во всякой комнате, будь то нора или дворец…» Её любовь к миру всегда была с дерзостью гордого вызова. Это поразительная неподражаемость Цветаевой: «Я не верю стихам, которые льются! Рвутся – да!»
Но «рвались» не только стихи, рвалась сама жизнь: именно в этой квартире она писала: «иных времён, иных картин провижу я начало», то есть начало конца. 15 марта 1937 года Аля Эфрон получила советский паспорт и радостная, счастливая, полная надежд и энтузиазма уехала в Москву навстречу страшным испытаниям – 17 лет лагерей. Сергей Яковлевич Эфрон, разочарованный в Белом движении, любой ценой хотел вернуться в Россию. Начиная с 30-х годов, он активно включился в работу «Союза возвращения на родину» и сотрудничал с иностранным отделом ОГПУ в Париже. Есть подозрения, что он был замешан в похищении Председателя русского общевоинского Союза генерала Миллера, а также причастен к убийству невозвращенца Игнатия Рейса. Сергей Эфрон в октябре 1937 года спешно бежал через Гавр пароходом в Ленинград. В квартиру Цветаевой нагрянула с обыском французская полиция. Вот как раз полицейский протокол, составленный с очень подробным описанием квартиры и послужил Флорану доказательством того, что именно здесь жила семья Марины. Копию этого протокола Флоран бережно хранит и знает уже наизусть. Цветаева не интересовалась политикой, она верила своему Серёже всю жизнь. Когда с остатками Белой армии Эфрон бежал за границу, Марина, все годы искавшая и в конце концов через Эренбурга нашедшая его, писала: «Если Бог сделает это чудо – оставит Вас в живых, я буду ходить за Вами, как собака». Вот «как собака» она и поехала за ним в Москву… А французской полиции она ответила так: «Его доверие могло быть обмануто, мое к нему остаётся неизменным». И Марина начала готовиться к отъезду. В марте 1938 года она писала друзьям: «А сейчас усиленно разбираю свои архивы: переписку за 16 лет… и конца и краю не видно. Тяжелое это занятие: строка за строкой – жизнь шестнадцати лет, ибо проглядываю всё. (Жгу тоже пудами)».
Я смотрю на камин и представляю, сколько слов и энергии Цветаевой поглотил его огонь. Сколько было невысказанной боли, а высказать было некому: её сын Мур совсем не понимал и не хотел слушать Марину. Она раздаривала свои вещи, книги, мебель, потому что уже летом 1938 года должна была освободить эту квартиру в Ванве. Лето Цветаева провела с сыном в деревне на море, а осенью въехала временно в дешёвую гостиницу в Париже. Марина с Муром уехали из Парижа 12 июня 1939 года. Представьте себе – их никто не провожал…
Тоска по родине! Давно
Разоблаченная морока!
Мне совершенно все равно —
Где совершенно одинокой
Быть…
Марина Ивановна Цветаева родилась в эпоху гениев, каскада поэтов, когда золотые голоса Серебряного века рождались почти ежегодно: Блок – 1880 г., Ахматова – 1889 г., Пастернак – 1890 г., Мандельштам – 1891 г., Цветаева – 1892 г., Маяковский – 1893 г. Они знали друг друга, любили, восхищались, посвящали друг другу стихи. Но щедрее всех была Марина со своей стремительной непосредственностью. К Блоку у неё была «поэтическая коленопреклоненность», она называла его «современным Орфеем»! Ариадна, дочь Цветаевой, писала: «Блок был единственным поэтом, которого она чтила не как собрата по «струнному рукомеслу», а как божество от поэзии и которому как божеству поклонялась». Блока Цветаева называла «сплошной совестью», воплощением Духа. Она обладала уникальным даром восхищаться чужими талантами, потому что её гениальность не знала зависти: «Златоустой Анной всея Руси» называла она Ахматову, а какие стихи ей посвящала:
Мы коронованы тем, что одну с тобой
Мы землю топчем, что небо над нами – то же!
А Мандельштаму она подарила свою любовь и Москву:
Из рук моих – нерукотворный град
Прими, мой странный, мой прекрасный брат.
«Люблю Мандельштама с его неизменной магией каждой строчки. Дело не в классицизме… в чарах».
Как образно чётко Цветаева прозвала Маяковского «Архангел-тяжелоступ», своими быстрыми ногами Маяковский ушагал далеко за нашу современность и где-то, за каким-то поворотом, долго ещё будет нас ждать…
Пастернака Цветаева определила как «Световой ливень». Переписка с Пастернаком, мечта о встрече стали необходимостью, воздухом для Марины. Духовное пламя их отношений раздуло «стихотворный пожар».
Расстояние: версты, дали…
Нас расклеили, распаяли,
В две руки развели, распяв,
И не знали, что это – сплав
Вдохновений и сухожилий…
Поразительная сила поэзии всех этих поэтов и какая трагическая судьба… Сейчас их именами названы звёзды, но их стихи, как солнце светят нам.
Наши споры-разговоры прервал звук гитары. Это Людмила Полей начала импровизировать:
