Я больше не хотел быть с людьми. Я не хотел быть среди тех, кто закрывает глаза на свои грехи и топит плоды этого греха, стараясь оттереть в этом же пруду грязь их. Я хотел быть честным.

Вечером старуха снова заставила меня пить её яд. Я не хотел ничем выдать своих приготовлений и даже сопротивлялся для приличия, и мою спину украсила пара длинных синяков – след от её палки.

– Пей, эльфийский ублюдок, – рычала старуха, тиская своими костлявыми жесткими пальцами мой рот и вливая вонючую обжигающую жидкость мне в глотку. – Пей, грязная скотина! Скоро ты сдохнешь, и на твоей могилке я посажу тыквы!

Я кашлял от дерущего мое горло зелья, а старуха все лила и лила, пока голова моя не закружилась от хмеля.

Опьянение наступило быстро. Помню, я отпихнул старуху – какая она, оказывается, легкая и слабая! – и выхватил из её руки чашку. Что есть силы треснул я её об пол, и глиняные грубые черепки разлетелись в разные стороны, а я захохотал – странно, страшно, даже для самого себя.

Старуха, глядя на меня, хохочущего, вдруг замолкла. Задом наперед она отползла от меня, трясясь от ужаса. А в моих глазах все кругом окрасилось в зеленый цвет, и я все хохотал и хохотал, глядя на жалкую ведьму, скорчившуюся у моих ног, и кричал:

– Ты думаешь, глупая женщина, что можешь меня победить при помощи этого?! Ты правда так думаешь?

Не понимая, зачем, я рванул со стола скатерть и на пол посыпались мисочки с толчеными солями, резанными корешками, вдребезги разлетелся кувшин с отваром ландышей.

– Ты больше никого не погубишь, старая сволочь! – прокричал я, наподдав ногой по жбану с готовым варевом, и пол залила целая река яда.

Старуха, увидев, что плоды её стараний погублены, взвилась. Слишком резво для своего возраста она подскочила на ноги и замахнулась на меня своей палкой:

– Поганый ублюдок! Да я вырежу твое сердце и скормлю его твоей матери-шлюхе!

Озверев, я влепил ей пощечину, разбив её губы, и одной рукой, стиснув, переломал её палку. Горсть деревяшек посыпалась из моей ладони на пол, а старуха с нудным воем возилась на полу, в луже водки.

– Не смей так говорить о моей матери! – выпалил я. Странная мысль посетила мою голову впервые, и я удивился ей, так необычна и чужда она была для меня. – Она в ответе только передо мной, но не перед вами, и уж тем более – не перед тобой, убийца!

Я схватил обломок её палки, с концом, окованным железом. Этот наконечник сковал для неё кузнец, чтоб палка, привычная для руки старухи, не стачивалась так быстро о камни. Этот острый тяжелый наконечник не раз оставлял на боках моих кроваво-синие отметины, а то и рассекал кожу до крови.

А теперь он смотрел в грудь старухи.

Я знал, что я смогу пробить им её тщедушное, хилое тело и проткнуть её черное злое сердце и даже пригвоздить старую ведьму к полу её же палкой, как поганую муху лучинкой, но…

"Эльфы не чинят насилия над женщинами!"

Эта странная фраза, прозвучавшая в моей голове, остановила мою руку, и я, рыча, оскалившись, как зверь, отбросил прочь обломок.

Я не хотел быть с этими людьми, которые легко убивают тех, кто им чужд и не нужен.

Значит, я не должен им уподобляться ни в чем.

– Живи, старая ведьма, – произнес я.

Затем я вывалился во двор. Яд давал о себе знать – я не мог стоять на ногах, и до кустов, в которых хотел укрыться, я полз на брюхе, как ящерица или змея. Старуха, боязливо выглядывающая из дверей и наблюдающая за мной, все так же молчала, но мне казалось, что весь мир грохочет, орет, шумит, и смех, мой страшный чужой смех, наполнял его и катался по небу, как камень по железной крыше.

Я дополз; в кустах сидела Гурка – в моих глазах образ её раскачивался, трясся, двоился и расплывался. Она нетерпеливо вертелась, но опасалась выдать себя, выйти из своего укрытия, помочь мне. Иначе старуха могла б посадить меня на цепь, и тогда побег отодвинулся бы на неопределенное время, если не на всегда.

С трудом я вполз под ветки, укрывающие её и меня от взгляда старухи. Меня страшно мутило от выпитого, но я четко помнил, зачем я здесь и понимал, что за склянку сжимает в руке Гурка.

– Давай, – велел я, протянув руку. – Сейчас или никогда.

От лекарств знахаря рот мой потрескался, и живот словно обожгло.

Я кричал так, что глаза мои кровью налились, так, словно с меня живьем кожу сдирали и поджаривали одновременно, и меня рвало, страшно рвало. Та боль, что причинял мне колючий кустарник, в котором я катался, не шла ни в какое сравнение с тем, что творилось со мной от его зелья. Гурка в ужасе шарахнулась прочь, не то я зашиб бы её в своем помешательстве.

Старуха на пороге своего дома зашлась в хохоте.

Не знаю, была ли она юродивой или просто душа её была чернее ночи, и она действительно получала радость от страданий других существ; однажды, давно, я видел, как она точно так же злорадно смеялась, когда одному из её пьяных рабов капканом отрубило руку, и он, визжа, как подстреленный кролик, валился в пыли, сжимая кровоточащую культю.

Только Гурка этого не вынесла.

Она выскочила из-под кустов, в которых пряталась, и встала во весь рост.

Ночной ветер трепал её обкромсанные, изрезанные волосы и грубую рубаху, но она стояла так гордо и прямо, что казалось, будто она королева.

– Замолчи! – крикнула она, и её слов прозвучали, как приказ. Из её руки, протянутой в сторону ведьмы, вырвался яркий свет, зеленое пламя, и тотчас языки его заплясали на одежде старухи, насквозь промокшей в разлитом мной зелье.

Старуха запоздало спохватилась, стала прибивать расцветающие на её тряпье зеленые языки пламени, но тщетно. Огонь охватил её всю, взобрался на её голову, и среди его зеленых бьющихся лент её кричащий рот разевался, как черный провал.

Зеленое пламя, карабкаясь по лужам водки вверх по ступеням, охватило её дом, и она, подобно факелу, носилась перед ним, размахивая руками. Свет от этого пожарища поднялся высоко к небу, и изумрудные искры летели к самой луне.

Это означало, что Эльфы посетили поселок и выжгли пятно скверны, что несли люди этим землям.

Гл

а

ва 6

В поселке поднялась суматоха. Гурка, навалившись всем телом, удерживала меня в спасительных зарослях. Люди бегали вокруг зеленого пожарища, кричали, лаяли их псы. Разлетающиеся искры, попадая на одежду, мгновенно прожигали огромные дыры, оставляли на коже людей волдыри. Люди проклинали нас и наше поганое колдовство, хлопали по тлеющей одежде, прибивая пламя, обжигались вновь, и рыдали от бессилия и злобы.

Старухино зелье, как ни странно, спасло нас. Желая пустить собак по следу, люди совали собакам какую-то рвань, которую я раньше носил, но теперь от меня пахло лишь ядовитым варевом старухи. Собаки бегали мимо нашего укрытия, не обращая на нас внимания, чихая от едкого запаха водки.

Понемногу возня вокруг горящего дома стихла. Люди, отчаявшись потушить его, больше не носили воду и не плескали её в бушующее зеленое пламя. Погоня с собаками ушла в сторону дороги. Люди подумали, что мы ушли по ней в лес, чтобы там выйти на заброшенную просеку и по ней добраться до старого эльфийского поселка, в котором, по слухам, обитали духи. Обычно люди не совались туда, но теперь ярость их была намного сильнее страха перед духами Эльфов. Они готовы были сразиться и с древними королями Эльфов, встань они нам на защиту.

Боль во всем моем теле тоже утихала, уходила, растворялась. Дыхание мое выравнивалось, и вместо горечи и гари я чувствовал запах трав, растущих под моей щекой. Трясущейся рукой я обнял Гурку и крепко прижал её к себе. Её сердце колотилось прямо напротив моего, трепыхалось быстро-быстро, как птичка.

– Тише, – произнес я, хотя все мое лицо все еще дрожало мелкой дрожью от перенесенной боли. – Успокойся. Все кончено.

А потом был бег.

Я помню, как в небе отразилась зеленое пламя, окрасив в свой древний цвет луну, и я ощутил ликование и давно позабытую радость. И я побежал туда, в лес, за который уходила луна, маня меня вслед за собой.