Несмотря на распахнутое окно, в палате было душно. Молодой выздоравливающий лётчик – обер-лейтенант¹ Генрих фон Шютце – привычным движением придвинул к себе толстую суковатую палку, больше напоминавшую дубинку, которую за пять марок раздобыл ему краснорожий санитар. «Пора! Пора отвыкать от костылей», – решил про себя Генрих, накинув предусмотрительно оставленную лежать поверх одеяла шинель, тяжело опёрся на палку обеими руками, поднялся во весь свой невысокий рост. Держась за спинку кровати, сделал шаг здоровой правой ногой, затем осторожно подтянул за ней недавно освобождённую от гипса левую ногу.

«Кажется, уже почти не болит, передвигаться можно», – подумал белокурый лётчик и, выставляя палку вперёд, заковылял в коридор. Потом, держась одной рукой за стену, а другой опираясь на палку, двинулся к лестнице.

«Да, танцевать я буду не скоро, – продолжал размышлять он, ухватившись правой рукой за перила, а левой крепко сжимая палку, – хотя упасть с такой высоты и не разбиться насмерть – уже большая удача. Как сказал главврач, герр² оберштабсарцт³ Меллер, мне повезло: приземлился в огромный стог сена, так что баронесса фон Шютце может благодарить трудолюбивых латышских крестьян за спасение сына. Остальные три члена экипажа бомбардировщика погибли».

От мыслей о матери и счастливом спасении Генриху стало веселее. Он бодро доковылял до крыльца, вдохнул полной грудью прохладный сентябрьский воздух и поискал глазами на полукруге перед главным подъездом госпиталя свободную скамейку. Ага, есть – у большой лужи! Но, чтобы добраться до неё, следовало обойти клумбу по чудной песчаной дорожке справа, минуя две другие скамейки. На одной расположились местные шахматисты, которым Генрих совсем не хотел мешать, на другой – принимали воздушные ванны пациенты из гренадёрской дивизии СС (от этой публики белая кость – офицеры люфтваффе, к которым принадлежал и фон Шютце, старалась держаться подальше).

Третья скамейка была тоже не совсем свободна – на ней сидел рыжий ефрейтор Планке, но это ничего не значило. Он не имел права сидеть в присутствии офицера без его разрешения. Тем более, все знали, что Планке с липовой грыжей просто-напросто отсиживается в госпитале, пользуясь благорасположением оберштабсарцта и прочего начальства. Потому как никто так не умел накрыть и сервировать господам офицерам и военным врачам стол, как служивший до войны кельнером в приличном берлинском ресторане Планке. Он будто бы угадывал желания господ офицеров. Вот и на этот раз, когда, поприветствовав шахматистов, буркнув в ответ «Зиг хайль» на «Хайль Гитлер!» эсэсовцев, Генрих приблизился к ефрейтору, Планке вскочил и замер по стойке смирно.

– Вольно, Планке, – махнул свободной рукой Генрих, – не стойте столбом, помогите лучше присесть.

Ефрейтор аккуратно придержал фон Шютце, пока тот медленно опускался на скамью.

– Может быть, герр обер-лейтенант желает сигарету?

– Как вы догадливы, Планке. Но моя пачка закончилась, вы же – не курите.

– О, герр обер-лейтенант, мне совсем не трудно принести вам табачный заказ, – расплылся в улыбке бывший кельнер.

– Тогда поторопитесь, – поддерживая игру «в ресторан» и также широко улыбаясь, лётчик достал из кармана шинели бумажник, вынул несколько марок и протянул деньги ефрейтору.

– Один момент! – и Планке будто испарился.

«Вот что значит вышколенная прислуга», – подумал фон Шютце. Он бы предпочёл и на войне иметь поблизости таких вот планке, а не грубых и наглых эсэсманов, которых, по мнению фон Шютце, следовало первыми гнать в атаку, чтобы они в битве с русскими медведями истребили друг друга. Тогда остались бы приличные господа и прислуга из рейхскомиссариата «Остланд»⁴ – всякие там латыши и эстонцы, без труда понимавшие язык великого Гёте. А побеждённых следовало не уничтожать, как делали и делают эти идиоты из НСДАП и СС, а превратить в рабочую силу. Всё справедливо и без ненужных жертв! И цыган с евреями вполне можно было не истреблять. Пусть одни пляшут и поют в ресторанах, а другие под руководством немецких учёных действуют в интересах великой Германии.

Впрочем, этими смелыми мыслями фон Шютце ни с кем не делился. Потому как его главный патрон – рейхсмаршал Геринг, хоть и не давал в обиду своих подчинённых людям зловещего Гиммлера (ходили слухи: когда Герингу сообщили, что в его окружении служит еврей, он заорал на эсэсовского генерала: «Здесь только я решаю, кто еврей, а кто

нет!»), но всё-таки считался в рейхе «наци номер два», и вряд ли одобрил бы доморощенную философию обер-лейтенанта. Особенно после неудавшейся июльской попытки заговорщиков взорвать фюрера⁵.

Тем временем, сентябрьское солнышко приятно разогрело воздух. К луже, у которой стояла скамейка фон Шютце, спустилась стайка голубей. Сизари, нежно курлыкая, стали пить, чистить пёрышки…

– Кыш! Кыш! – вдруг заорал раненый лётчик, резко вскочил со скамейки, и, как назло, опершись на раненую ногу, упал.

Возвращавшийся с пачкой сигарет Планке подбежал к обер-лейтенанту и помог ему подняться.

– Вон! – размахивая палкой, орал на голубей фон Шютце. Глаза его налились кровью.

– Замри! – левой рукой лётчик вцепился в плечо кельнера, а правой, размахнувшись, метнул палку в голубей. Суковатая дубинка упала прямо посередине лужи, забрызгав осенней грязью и Планке, и фон Шютце, а голубиная стайка, вспорхнув, перелетела поближе к зданию госпиталя.

Позади лётчика раздался грубый смех.

– Ас Геринга в одиночку атаковал голубиную эскадрилью русских!

– Один на семерых!

– Его за это наградят железным крестом!

– И сразу же – дубовыми листьями к железному кресту!

– Что ты! Сразу крест с мечами, и бриллиантовыми знаками! Такой подвиг!

– Нет! Бриллиантовые знаки не дадут, поскольку он никого не сбил!

– Но противник ретировался! Устрашился нашего аристократа!

– Однако барон не оправдал своей фамилии⁶ и ни в кого не попал!

– Да! Только железный крест! Без листьев!

Фон Шютце, повернув голову, разъярённо вглядывался в лица смеявшихся эсэсовцев.

– Молчать! – крикнул лётчик, резко развернувшись на услужливо поданной бывшим кельнером палке.

– Это ещё почему? – моментально напустив на себя надменный вид, выступил вперёд старший из смеявшихся. – Не забывайте о субординации, герр обер-лейтенант.

– Извините, герр штурмбаннфюрер!⁷ – по военной привычке попытался прищёлкнуть несуществующими каблуками фон Шютце, но лишь неловко шаркнул тапочками и снова бы свалился на землю, не поддержи его услужливый Планке.

– Что взять с лётчика, сбитого голубем,– презрительно ответил эсэсовец, – лучше бы и правда подыграли доктору, который, выслушав всю историю авиакатастрофы, хотел объявить вас душевнобольным. Лучше быть солдатом, отдавшим здоровье за рейх, чем позором нации! Угробить прекрасный «хейнкель» вместе с экипажем! Конечно, позор!

– Герр штурмбанфюрер!

– Что, герр обер-лейтенант?– издевательски уставился на Генриха эсэсовец. – Я говорю сейчас то, что думают все. Даже ваш рейхсмаршал, наверное, побагровел от гнева, когда ему доложили о проигранной голубю воздушной дуэли.

При упоминании Геринга фон Шютце сразу сник.

– Герр обер-лейтенант, – отвлёк барона ефрейтор Планке, – вы не заметили, но сигареты я сунул в правый карман вашей шинели, сдача…

– Оставьте себе, – отмахнулся лётчик. Ему было неприятно, что невоспитанный эсэсовец унизил его, да ещё и при нижнем чине.