Хорошо, что Митя совсем маленький, он не будет слишком скучать по мне. Три отца любят его, правда любят, это заменит ему мать, этим я успокаивала себя.

Но всё же… всё же…

Я росла с бабушкой, с двумя бабушками, папы я не помню, мама бывала непостоянным явлением. Но я никогда не чувствовала себя несчастной, брошенной и ненужной. И всё же я чувствовала, я не понимала умом, но чувствовала, что в отношении Мити я не права. Я обязана жить ради него.

Вот только во мне нет на это сил. Где мне их взять? Во мне их не осталось… Не осталось с тех пор, как нет со мной Лёни. И значит, уже не будет.

Но Лёня – это запретная тема… нельзя позволить себе даже думать о нём… я настолько запретила себе это, что даже не вижу его во сне.

А о Кирилле мне вспоминать невыносимо больно. Так страшно я поступила с ним, но пусть он думает именно так. Ему это поможет не тосковать по мне.

Меня выписывают из стационара в конце января, но раз в неделю я должна делать инъекции, раз в месяц приезжать на контрольный анализ. В квартире, что купил Игорь, за это время появилась кроватка для Мити и много чего ещё.

– Где жить будем, Лёля? – спросил он. – Я понимаю, что ты предпочла бы меня никогда не видеть, но я Митей привязываю тебя к себе… без меня тебе самой придётся ездить к Легостаевым за ним, до того, конечно, пока ты достаточно окрепнешь и сможешь сама заботиться о нём. Но и тогда лучше, чтобы я был твоим посредником между вами, ведь так? Что скажешь?

– Надо остаться в Н-ске, отсюда ближе в Силантьево. И вообще… я не хочу возвращаться в Москву.

Игорь захохотал:

– Ну, ты даёшь! Все в Москву, а ты из Москвы! А ещё больше хотела бы, небось, в свою глухую деревню вернуться?..

А потом посерьёзнел вдруг.

– Это ты с жиру, Елена… – сказала он, темнея глазами, – люди за однокомнатную хрущёвскую хибару глотки друг другу рвут, а ты… тебе всё это само…

Я почти злюсь, говоря это, но она отвечает, будто не заметив моего зазвеневшего голоса:

– Не само. Ты даёшь мне всё. Всё это не моё – твоё. А про хибары можешь не рассказывать мне. Мои близкие дрожат до сих пор, что я с Митей заявлюсь к ним жить…

– Как говорил Воланд, квартирный вопрос… – усмехнулся я, погасив свою злость, происходящую от моего вечного непонимания этой её нематериальности и от этого будто превосходства надо мной. Поэтому я продолжаю чувствовать себя мальчишкой из подворотни с ней, девочкой, которую не интересует много ли у меня средств, чтобы выполнить любое её желание ещё до того, как она выскажет его, или их совсем нет, как у её Лёнечки. Мне куда проще было бы с ней, будь она как все те, кого я знаю. Проще, но я не с ними, я хочу быть только с ней. С ней я всегда знаю, что то, что она скажет, не окажется ложью, мне не надо смотреть на метр под землю, чтобы понимать её. Я понимаю её даже без слов. Всегда понимал и чувствовал. Я настроен на неё как радар…

И сейчас я знаю, что она сбежала ко мне от своего профессора от обоих Легостаевых, но почему, я пока не могу понять…

– Поэтому они ни разу не навестили тебя в больнице?

– Я ничего не говорила им. Зачем расстраивать их? Помочь не смогут, только огорчаться будут.

– Подари им эту квартиру, тогда не будут огорчаться, – снова предложил Игорь.

– Не боишься, что тогда я захочу вернуться к бабушке?

– Со мной и с Митей? – засмеялся Игорь. – Не вернёшься. Ты же скрываешься опять. Почему только, понять не могу. Я и в первый раз этого не понял, теперь… Если они двое так осточертели тебе, почему ты не бросила их ещё в прошлый раз окончательно? А если так любишь, так и люби дальше, что тебя носит как ветер полиэтиленовый пакет?

Я засмеялась:

– Очень образно, писатель… Но ты прав, Лёне нельзя со мной. Он не может выносить того, какая я, он мучается. Привык любить меня, привычка пройдёт, он сможет жить дальше…

– Привычка… – покачал головой Игорь.

– Конечно. И ты привык. Тебя будоражит, привлекает то, что я не похожа на остальных твоих девушек. Ты всё время об этом думаешь… Но ты просто не с теми девушками общался всё время. Таких как я полно, гораздо больше, чем ты можешь представить.

– Очень просто ты хочешь объяснить всё, чтобы самой проще было? Чтобы не мучиться совестью, что кто-то умирает от любви к тебе?

– От любви не надо умирать. Любовь для того, чтобы созидать, а не убивать. Я же… Я попала вам всем так удачно в самый центр восторженного воображения, вот вы и… Что ж, я раскрашиваю вашу жизнь целым вихрем эмоций, – она качнула головой, усмехаясь. – Хотя бы что-то…

– Это не эмоции, Елена Николаевна. Это чувства. Есть разница, так ведь?

Она улыбнулась:

– И это полезно, пожалуй, а? Ты вот вторую книгу написал уже? Ты и без меня писать бы начал, талант не зароешь, как ни старайся. Но я вдохновляю тебя, возбуждаю твою творческую энергию. Ты вон злишься сегодня почему-то. Наверное… – она перестала усмехаться: – Послушай… Я не так больна уже, чтобы нельзя было со мной спать. Если хочешь.

Хочешь…

Теперь всё становится на свои места, я хотя бы не должен думать каждую минуту, как мне не так сильно хотеть её. Теперь я могу хотеть и удовлетворять своё желание столько, сколько захочу и она, я это чувствую, только рада этому.

Рада, что же… Игорь прекрасен во всём, что он делает. Не желать его – это, по меньшей мере, странно…

А эта квартира… она не нравится мне. И район этот в Н-ске не нравится. Я попросила его найти новую, и он предлагает сделать это вместе. Но вначале надо забрать Митю. Видеть два раза в неделю моего мальчика – это уже пытка. Он должен всё время быть со мной.

– Ты не шутил насчёт того, чтобы подарить эту квартиру моим? – спросила я.

– Я не имею привычки шутить, предлагая подарки, – сказал я. – Тебе это будет приятно?

– Приятно… приятно ты мне вон, в постели делаешь, а это для меня важно. А ты сможешь оформить так, чтобы я передала уже полностью готовые документы? Чтобы… чтобы дядя Валера не стал из ложного благородства отказываться?

Игорь засмеялся:

– Что ж… я… Я, похоже, по своим счетам плачу, а? Я ведь когда-то до трусов буквально твоего дядю Валеру раздел… Конечно, не мы, другие бы нашлись… но я виноват перед ним и изрядно. Это хорошо – долги отдавать.

Стерх молчит и держится своей линии о Лёле со стойкостью достойной лучшего применения. Ни мне, ни отцу не удалось, ни слова вытянуть из него, кроме того, что он сказал нам. По его всё более довольному виду ясно, что она и правда, с ним.

Через три недели после их возвращения с этой самой Мадейры, он заявил, что Лёля хочет забрать Митю и заботиться о нём сама, а привозить к нам он его будет, как теперь забирает пару раз в неделю.

В этот день я чуть не разбил ему лицо в очередной раз после этого заявления.

– Митю тебе ещё?! Пусть сама Лёля придёт сюда и скажет, что забирает Митю у меня!

Но Стерх спокоен, насмешлив даже:

– Не дури, Легостаев, она – мать, она нужна ему больше всех нас.

Я вцепился в него, схватив за оказавшийся удивительно мягким свитер на груди:

– Победителем считаешь себя?!

– Я с тобой не соревнуюсь, – он отцепил мои пальцы от себя. – Ты сам себя победил, как всегда, – он, не спеша оправил свой прекрасный свитер, и снова посмотрел на меня: – Не надо таким идеальным быть, нормальным людям тошно от твоего нимба и белых крыльев.

Я остался в некотором замешательстве после этих его слов. Они приходили мне на ум поминутно с того дня…

Но то, что Митя теперь бывал у нас наездами, очень облегчило и сильно обеднило нашу с отцом жизнь. В ней не было теперь женщин. То есть была, но ОНА была глобально и незримо, а по-человечески не было никого. Ни женского голоса, ни тепла, ни чисто материального присутствия, что сразу любое помещение превращает в дом. Она создала этот дом, сделала его домом и ушла, но он остался, во всём её. Она чувствовалась здесь во всём.