«Батинька, мой милой друг. Прийди ко мне, чтоб я могла успокоить тебя безконечной лаской моей».
Но граф, намеренно капризничая, не шел. Екатерина терпеливо писала:
«Батинька, здоров ли ты и каков опочивал? Дай знать, душа милая».
Оказывалось, что он болен, и императрица паки слала записки:
«Бог видит, голубчик, я не пеняю, что не выйдешь, а токмо сожалею о том, что недомогаешь и, что тебя не увижу. Останься дома, милуша, и будь уверен, что я тебя очень, очень люблю».
«Милуша, что ты мне ни слово не скажешь и не пишешь? Сей час услышала я, что не можешь и не выйдешь. Разве вы сердитесь на меня и почему?»
Опять заболела она и он, недовольный писал ей, спрашивая о здоровье, на что она отвечала:
«Батинька, душа, окроме слабости, теперь ничего не чувствую».
Уже выздоровев по всем статьям, Потемкин злился, что она никак не появится, не приласкает его, не покажет к нему своей любви. На его обвинения в письме она отвечала:
«Лжешь, душенька, не я спесива, не я неласкова, а токмо очень была упражнена своим прожектом. А впрочем, очень тебя люблю».
«Bonjour, mon coeur. Comment Vous portes Vous.Моей голове есть лехче, и я Вас чрезвычайно люблю».
Наконец, после двухнедельной разлуки, они встретились, и она, после расставанья, не замедлила отписать ему:
«Лучий подарок в свете ты мне зделал сегодни. Тем же отдариваюсь, милой мой и прелюбезной друг».
И следом – другая:
«Естьли ошибки нету в ортографии, то возврати, и я запечатаю. А естьли есть, прошу поправить и прислать сказать запросто, могу ли я прийти к Вам или нельзя? А Вас прошу по холодным сеням отнюдь после бани не отваживаться. Adieu, mon bijou».
Он попросился поехать в свой Семеновский полк, и она отпустила его:
«Поезжай, голубчик, и будь весел».
По возвращению ему в тот день подали несколько ее записок:
«Душенька, разчванист ты очень. Изволишь ли быть сегодни и играть на бильярды? Прошу прислать сказать на словах – да или нет, для того, что письма в комедьи без очков прочесть нельзя. Мррр, разчванист ты, душенька».
Потемкин усмехнулся: «Да, бедная моя, я в самом деле, замучил тебя своими выходками».
Прочитав следующую записку, он подумал, что пора бы ему уж и смягчиться.
«Гришенок, не гневен ли ты? А хотя и гневен, я надеюсь, ты сам велел не единожды, что гнев твой перестанет. А я перестала же ворчать на Панина и на его Короля, а не отроду не на тебя».
«Царица не ворчит на Панина и на короля Фридриха, а тебе все не так!» – ругнул себя Потемкин.
«Здравствуй, душа. Я здорова, каков-то ты миленький? Изволь водить в Эрмитаж весь причет церковный и знай, что тебя люблю, как душу».
Потемкин улыбнулся, вспоминая, как по их просьбе, с разрешения Екатерины, он привел в Эрмитаж весь причет, и как духовные братья рассматривали там картины на библейскую тему, как потом благодарили его и просили передать благодарность императрице.
«Душа моя милая, я все сие кровью подпишу. Трактат таковой важный и милый инако подписан бы не должен».
Григорий с грустью улыбнулся. «И в самом деле, она может и кровью подписать, соглашаясь со всеми его прожектами».
«Здравствуй, милой друг. Я устала так, как нельзя более. Я убирала бумаги да еще не окончила. Два часа целые».
«Здравствуй, душенька. Я спала до девятого часа и теперь токмо встала. Каков ты опочивал, пришли сказать, буде писать поленишься. Рано, а ужо В. К. будет. Люблю тебя, как душу, душа, душатка милая».
Потемкин скривил губы, упоминание существования «В. К.» – Великого князя, было ему вовсе не по душе. Из-за него по вторникам и пятницам Потемкин носа не показывал в утреннее время.
Следующие признательные записки Потемкин читал, слюнявя палец и медленно перелистывая, особливо внимательно:
«Хоть тебе, душечка, до меня и нужды нету, но мне весьма есть до тебя. Каков ты в своем здоровье и в опале ли я или нету? А тебе объявляю всякую милость от Бога да и от Государыни».
«Я очень и без перевода поняла, что все сие написано было, и мой ответ точно значил, что я тебя чрезвычайно люблю и тобою весьма довольна и счастлива. Желаю, чтоб ты в том же находился положении».
«Гришенька, знаешь ли ты, вить тебе цены нету. Токмо, пожалуй, пришли сказать, каков ты после мыленки».
«Здравствуй, голубчик. Все ли в добром здоровье. Я здорова и тебя чрезвычайно люблю».
«Мамурка, здоров ли ты? Я здорова и очень, очень тебя люблю».
«Гришенька, здравствуй. Хотя, что ни говори, но люблю тебя чрезвычайно».
«Батинька, не смею приходить, что подзно, а люблю тебя, как душу».
«Милой друг, я не знаю почему, но мне кажется, будто я у тебя сегодни под гневом. Буде нету и я ошибаюсь, tant mieux. И в доказательство сбеги ко мне. Я тебя жду в спальне, душа моя желает жадно тебя видеть».
«Батинька милой, я здорова, но спала худо и мало, а Вас люблю много».
Потемкин, утомившись, прервал чтение и аккуратно сложив все записки, перехватил бечевкой.
Посидел, подумал. Улегся на кровати, вытянул ноги. Не нравилось ему, что Екатерина желала видеть его всегда и везде и не переносила его отсутствие, с трудом уступая его просьбам куда-то отлучиться.
«Однако, любит тебя царица, добрый молодец, Григорий, изрядно любит. Весьма изрядно! – подумал он с удовлетворением. – Надобно встретиться сегодни непременно. С другой стороны, ни к чему мне находиться у нее на побегушках, и зависеть от ее монарших прихотей. Надобно честь свою мужскую блюсти!»
Полежав еще немного и поразмыслив, вдруг подумал: «О каких побегушках ты, Григорий Александрович, упоминаешь, бессовестный и неблагодарный?»
Встав, он крикнул камердинера и, написав ласковую записку Екатерине, засобирался к ней с визитом.
* * *
В начале июля государыня Екатерина Алексеевна получила донесение, что на центральной площади Саранска был зачитан указ Пугачева о вольности для крестьян. Жителям были розданы запасы соли и хлеба, а городскую казну разбрасывали черни, ездя по городовой крепости и по улицам. К сообщению был приложен его Манифест. Екатерина пробежала по нему глазами и отбросила его. Позвонила и послала за графом Григорием Потемкиным. Паки взялась за чтение злостной бумаги. Сей манифест произвел на нее изрядное впечатление и воодушевил бы такожде на присоединение к войску Пугачева. Людьми движет надежда на лучшую жизнь, как говорится, «или пан или пропал». А таковых людей не один мильон…
Вошел Григорий Потемкин. Екатерина подала ему бумагу.
– Изволь Григорий Александрович, посмотреть сей манифест, прочитай его вслух, послушаю его.
Потемкин, повертев его в руках, принялся медленно и членораздельно вычитывать:
«Объявляется во всенародное известие
Жалуем сим имянным указом с монаршим и отеческим нашим милосердием всех, находившихся прежде в крестьянстве и в подданстве помещиков, быть верноподданными рабами собственной нашей короне; и награждаем древним крестом и молитвою, головами и бородами, вольностию и свободою и вечно казаками, не требуя рекрутских наборов, подушных и протчих денежных податей, владением землями, лесными, сенокосными угодьями и рыбными ловлями, и соляными озёрами без покупки и без оброку; и свобождаем всех от прежде чинимых от злодеев дворян и градцких мздоимцов-судей крестьяном и всему народу налагаемых податей и отягощениев. И желаем вам спасения душ и спокойной в свете жизни, для которой мы вкусили и претерпели от прописанных злодеев-дворян странствие и немалыя бедствии.
А как ныне имя наше властию всевышней десницы в России процветает, того ради повелеваем сим нашим имянным указом: кои прежде были дворяне в своих поместиях и водчинах, – оных противников нашей власти и возмутителей империи и раззорителей крестьян, ловить, казнить и вешать, и поступать равным образом так, как они, не имея в себе христианства, чинили с вами, крестьянами. По истреблении которых противников и злодеев-дворян, всякой может возчувствовать тишину и спокойную жизнь, коя до века продолжатца будет.
Дан июля 31 дня 1774 году.
Божиею милостию, мы, Пётр Третий,
император и самодержец Всероссийский и протчая,
и протчая, и протчая».
