Екатерина бросила оживленный взгляд на Нарышкина:
– Извольте, граф, рассказать, что означали оные постройки.
Левушка, прежде чем заговорить, намеренно глухо откашлялся и, обратив лицо к Потемкину, принялся излагать:
– При дверях каждого входа стояли истуканы, представляющие победы, на море и на сухом пути торжественным оружием императрицы одержанные. В средине сводов был виден орел с распростертыми крыльями, у коего на груди было вензелевое имя императрицы, а в когтях свиток с надписью: «Екатерине Второй Победительнице».
Здесь Нарышкин чуть замешкался, оглянувшись на государыню, дескать, продолжать, али нет? Екатерина кивнула, и он с видимым желанием продолжил:
– Сей храм окружали два перехода, наполненные вооруженными ратниками. Вид оружий и звук военной музыки взору и слуху приятнейшее представляли зрелище. Столпы, увитые лаврами, пальмы и трофеи, поставленные всюду, услаждали очи каждого. Слава, стоящая на поверхности, трубою своею возглашала Вселенной торжество победоносных оружий императ рицы.
Протасова не утерпела и перебила:
– Сам Левушка, был в костюме Гения Победы. Он вышел навстречу государыне и произнес речь. Токмо императрица изволила вступить в храм, украшенный трофеями, завоеванными у турок и татар, как по выстрелу из пушки, картины, представлявшие трофеи, превратились в изображения побед, которых содержание было следующее…
Но, Нарышкин паки перебил ее и продолжил:
– Первая картина представляла взятие Хотина. Над городом и войском, окруженными сиянием, херувимы держали надпись: «Супротивление было бы тщетно». Вторая картина – сражение при реке Ларге. Здесь, сидящая на облаках Слава гласила: «Не сим одним окончится». Третья картина – сражение и победа при реке Кагуле. Здесь появилась Минерва, взирающая со сводов небесных, на свитке держит сии слова: «Число преодолено храбростию». Четвертая картина – флот Оттоманский, сожженный и истребленный на архипелаге при Чесме. Тут все увидели в воздухе парящий орел и испускающий молнию со словами на свитке: «Небывалое исполнилось». Пятая картина – взятие Бендер: на тверди небесной, испещренной звездами, появилась хартия: «Что может постоять?» Шестая картина – покорение Кафы и всего Крыма. На высоте возвышалась Слава, держащая в руках лавры для венчания российских героев. Крым, веселящийся владычеством премудрой государыни. На свитке написаны слова: «Коль сладок ныне жребий мой».
Левушка так увлекся своим повествованием, его так распирало от гордости, что слушатели с не меньшим интересом наблюдали за самим разошедшимся и изрядно распалившимся рассказчиком. Наконец, явно разволновавшись, он чуть запнулся и рука его непроизвольно оказалась на белом шейном платке. Пока он его расслаблял, Перекусихина заметила негромко:
– А дальше были всяческие увеселения, о коих можно толковать целый день, а теперь ужо вечор и государыне-матушке время отдыхать.
Все переглянулись. Императрица и в самом деле, как будто выглядела утомленной.
– Ну, погоди, Саввишна, – воспротивилась Параша, – еще чуток. Я сразу перескачу на ужин.
Графиня тут же перешла к делу:
– Ужин, – рассказывала она скороговоркой, – был наибесподобнейшим. За столом сидели восемьдесят лиц и еще двести по беседкам, все угощаемы. Не буду говорить, что подавали. Был поздний вечер, и все было освещено, налитыми воском, глиняными и стеклянными сосудами и разноцветными слюдяными и другими фонарями. А по окончании ужина при реке, именуемой Красной, зажжен был фейерверк, коего щит представлял богиню справедливости – Астрею, возвращающую Золотой век. По сгорании щита пущено вверх несколько тысяч ракет и увеселительных огненных шаров; причем зажжены и разные огнемечущие колеса, представлявшие глазам наиприятнейшее зрелище. Последнее, что мы увидели был освещенный сиянием, мраморный столб, наверху которого виднелся двуглавый орел, с вензелевым именем государыни.
Слушатели обратили свои взоры на императрицу, сидящей рядом с Потемкиным. Екатерина, при этом, поклонилась всем и обратилась к графу:
– Лев Александрович, мне так понравились те слова, кои, были начертаны под вензелем. Конечно, я сей час не скажу точно. Сделай милость, воспроизведи их для графа Потемкина!
– Извольте, Государыня! С легкостью и превеликим удовольствием!
Моложавый и, как в молодости, все ее худощавый Нарышкин, в щегольском камзоле, вскочил сместа и на одном дыхание произнес их:
«Сей из обретенного в Сибири мрамора сделанный и от все щедрой государыни Екатерины Второй в дар полученный столб, в незабвенный знак к Ея Императорскому Величеству благодарности на сем месте поставил Лев Нарышкин в лето, в кое российский флот прибыл в Морею и истребил турецкие морские силы».
Потемкин, досель слушавший с меланхолическим вниманием, впечатленный последними словами, встрепенулся и, подав руку графу, даже обнял и похлопал его по плечу, говоря при том весьма громко, дабы все слышли:
– Зришь в корень, Лев Александрович! Таковые праздники долженствуют остаться в памяти людской на века! Погоди, и мы с Ея Величеством устроим таковой праздник в честь нашего победного оружия – всем праздникам праздник!
Он кинул быстрый взгляд на императрицу, коя благосклонно улыбнувшись, едва заметно кивнула ему.
* * *
После завтрака императрица со свитой, где всегда присутствовала Мария Саввишна, Екатерина, вернувшись в спальню, успела с утра написать цыдульку Потемкину:
«Миленький, здравствуй. Я встала тому полчаса и удивляюсь, как ты уже проснулся. За письмецо и за ласку спасиба тебе, душенька. Я сама тебя очень, очень люблю. При сем к Вам гостинца посылаю. Вели Параше приехать обедать к Бетскому».
Начиная с осени, граф Потемкин и сама Екатерина довольно часто страдали недомоганиями так, что ее, желавшей видеть Григория Александровича постоянно перед своими глазами, весьма огорчало. Порой, его отсутствие становилось ей настолько невыносимо, что она почти ежедневно и на дню не один раз, писала ему.
Однако, когда болела Екатерина, он пенял, что она выдумывает причины не видеться с ним, на что она, оправдываясь, отвечала:
«Вздор, душенька, несешь. Я тебя люблю и буду любить вечно противу воли твоей».
Болея, оставаясь один, Потемкин думал о себе и Екатерине, дивясь ее сумасшедшей к нему любви. В ней толико было неистраченного заряда нежности, страсти, что можно было подумать, что ее, так нуждавшейся в любви, никогда не любили. Однако, не любил ее токмо ее собственный муж. И Салтыков, и Понятовский, и Орлов, и Васильчиков по-разному, но любили ее. Она твердит, что токмо он – тот, кого она ждала всю жизнь. Хотелось бы поверить… Ему и до сих пор не верится, что Господь сподобил дать ему такую жену, кою он чувствует, как самого себя. Она его половина. Он видит ее насквозь и знает, что она скажет в следующую минуту. Едино, чему он иногда поражался – ее доброте, часто неожиданной для него. Она была готова для него на все, и он пользовался оным, третировал ее, как обычный русский мужик, начисто забывая, что пред ним державная государыня Российская.
Лежа в постели, почти выздоровевший, он с удовольствием перебирал записки своей жены, которых набралось у него около сотни. Читая их, он как будто разговаривал с ней.
«Батинька, сударушка, здравствуй. Ты мне мил наравне с душою. Что б ни говорил противное, знай, что лжешь, и для того не верь бредне подобной».
«Так уж милая ты знаешь мою душу, – думал он, – когда я сам ее не знаю… Впрочем, можливо статься, она знает ее лучше меня, и не так она, стало быть, моя душа плоха».
«Голубчик мой, я здорова и к обедне выйду, но очень слаба и не знаю, обедню снесу ли я. Сударушка милой, целую тебя мысленно».
«Ну, слава Богу, – вздыхал он, – а я еще поболею. Что-то на душе не так».
Вот записка, писанная, когда она выздоравливала, а он не проявлял инициативы к встрече, находясь в плохом настроении. Тогда она призывала его:
