Екатерине было весьма приятно проводить время и с Александром Николаевичем Самойловым, племянником и адъютантом Потемкина. Сей храбрый участник турецкой войны, офицер лейб-гвардии Семеновского полка, недалеко ушел от своего дядюшки, выказывая ум и веселый нрав, поелику однажды она положила полюбопытствовать, что говорит его племянник о них. Намедни вечер состоял из одного смеха. Племянник Григория так смешно играл с Томасом и другими собачками! Ох, и насмеялись они все до единого! Екатерина, доподлинно, просто не узнавала себя. Нет, она весела от природы, весьма весела! Но так, как теперь – так безудержна и почти бесшабашна, – никогда! Она писала любимцу:
«Одолжи-скажи, – что наш племянник говорил, когда вы одне остались. Я, чаю, сумасшествие наше ему весьма странно показалось. Я не могу без смеха вздумать, как собаки пошли ему кампанию делать. Прощай, Гришенька, ужо я чаю, естьли Вы заподлинно останетесь за стулом, я буду красна, как рак. Дай Господи, чтоб в галерее студено было. Как изо стола встану, скажу: уф! Токмо и тебе вить обедать надобно. Не забудь сие. А я тебя ушлю, как ты вчерась Александра Николаевича»
Записки императрицы:
При Панине назначен новый вице-канцлер, рекомендованный Григорием Потемкиным, – граф Остерман Иван Андреевич, сорока девяти лет. Он сын знаменитого дипломата петровских времен, Андрея Ивановича Остермана, выходца из Вестфалии. Остерман младший провел более десяти лет в Стокгольме в качестве чрезвычайного посланника.
* * *
Екатерина находилась в крайне возбужденном состоянии от безумных чувств к Григорию Потемкину. Не было минуты, когда бы она не думала о нем. То могли быть нежные чувства, или обида на него, или деловые какие-то планы на завтрашний день, или размышления по поводу его ревности или острого словца в адрес царедворца. У нее было единое желание – находиться рядом с ним. Поелику она делала все, дабы он находился в поле ее зрения. А уж коли он звал ее прогуляться на берегу супротив Эрмитажа, или в любом другом месте, она бросала все и бежала скорей к нему. Она даже сделалась ночной сомнибулой, о чем наутро после того писала своему любимцу:
«Здравствуй, миленький. Со мною зделалась великая диковинка: я стала сомнамбулой. Я во сне гуляла по саду, да приснилось мне, что хожу по каким-то палатам, изрядно прибранным. Стены наподобие золота разпестрены цветами и голубками. Тут я нашла Амвон, на котором не стоял, но лежал прекрасный человек. И на нем было надето: одежда серая, соболем опушенная. Сей человек ко мне весьма бы ласков и благодарил за мой приход, и мы с ним разговаривали о посторонних делах несколько времяни. Потом я ушла и проснулась. Знатно, это был сон, так как рак по спине ползет. А теперь я везде ищу того красавца, да его нету, а в уме моем его воображение никогда не исчезнет. Куда как он мил! Милее целого света. О, естьли б Вы могли его видеть, Вы б от него глаз не отвратили. Миленький, как ты его встретишь, поклонись ему от меня и поцалуй его. Он, право, того достоин. А может статься, что встретишься с ним, естьли встав с постели, обратишься направо и на стену взглянешь».
Сон сей Екатерина отнесла в счет своей сумасшедшей страсти к Потемкину, нарушившей всякий ее годами установленный режим дня, и подтвердить сие ее определение поспешил следующий сон, коим она паки поделилась с любимцем:
«Душа моя, душа моя, здравствуй. Выговором Марии Александровны изволь прочесть. A propos, я видела ее во сне, и сидела она с одной стороны, а Анна Никитишна с другой, и у них гостей было премножество, в том числе и Вы. А Александр Александрович все бегал около стола и подчевал, чего я весьма не люблю. И я на него за то все сердилась, и проснулась от сердца, и лежала в превеликом жаре, и металась после того до утра, не могла спать.
Вот Вам разсказы. Я думаю, что жар и волнение в крови от того, что уже который вечер, сама не знаю что, по-моему, поздно очень ложусь. Все в первом часу. Я привыкла лечь в десять часов. Зделай милость, уходи ранее вперед. Право, дурно. Напиши ко мне, каков ты, миленький, и изволил ли опочивать спокойно. Люблю, а писать недосуг, да и нечего».
Потемкин читал и улыбался: нет, он давно не видел свою сударушку во сне. Прошли те времена, когда он бредил ею, и она снилась ему чуть ли не каждую ночь. Теперь вот ей снятся таковые сны. Пришло ее время. Потемкин покружил по комнате, взглянул на себя в зеркало, нахмурился, взглянул на часы: уже семь часов пополудни. Что ж, раз раньше надобно уходить, самое время наведаться к ней сей час. Торопливо сбросив с себя мундир, переодевшись в мягкий зеленый турецкий халат, надев на босы ноги легкие туфли, еще раз взглянув на себя в зеркало, он вышел.
Екатерина, сидя на постели с Томасом на коленях, разговаривала со своим секретарем, Сергеем Матвеевичем Козьминым. Увидев князя, статс-секретарь, кланяясь, согнулся в три погибели и живо исчез за дверью. Томас, спрыгнув с колен императрицы, подбежал к Григорию. Подхватив его, Потемкин приблизился к улыбающейся Екатерине.
– Ты сегодни совсем рано. Я и не ожидала тебя, свет мой очей моих, – проговорила она, взволнованно обнимая его.
– Я послушный раб твой, матушка-голубушка, – галантно ответствовал ей граф.
Утром, не обнаружив его около себя, едва прибрав себя, она писала:
«Гришенька, здравствуй. Сего утра мне кажется не токмо, что любишь и ласков, но что все сие с таким чистосердечием, как и с моей стороны. А надобно Вам знать, что заключения те, кои я делаю по утрам, те и пойдут правилами до тех пор, пока опыты не подадут причины к опровержению оных. Но естьли б, паче всякого чаяния и вероятья, ты б употреблял каковое ни есть лукавство или хитрость, то поверь, что непростительно умному человеку, каков ты, прилепиться к таким глупым способам тогда, когда ты сам собою – первый и лучий способ к обузданию сердца и ума пречувствительного человека на век. И напротиву того знаешь, что из того родиться бы могло ни что иное, как некоторый род недоверки и опасения, вовсе невместный с откровенностию и чистосердечием, без коих любовь никогда твердо основана быть не может.
Бог с тобою, прости, брат. По утрам я гораздо умнее, нежели по захождении солнца. Но как бы то ни было, а ум мой расстроен. И естьли сие продолжится, от дел откажусь, ибо не лезут в голову, и голова, как у угорелой кошки. Токмо стараться буду сию неделю употребить в свою пользу, а Бог даст мне рассуждение и смысл напасть на путь истинный. Вить я всегда была raisonneur de profession – резонер по роду занятий, хотя с бредом».
* * *
Три подруги-наперсницы Екатерины Алексеевны находились в Галерее драгоценностей Императорского Эрмитажа, в который раз рассматривая витрины, хранящие императорские регалии и некоторые бесценные вещи, кои выставлялись придворными ювелирами на продажу. Подруги желали выбрать к новогоднему празднику подарки из брильянтов. Им помогала смотрительница драгоценностей, хранимых в Бриллиантовой комнате Зимнего дворца, камер-фрау Анна Константиновна Скороходова. Именно у нее хранились ключи от витрин, где находились императорские регалии и другие ценности. Алмазная комната в личных покоях императрицы играла роль своего рода выставочного зала, где ювелиры выставляли свои изделия. К вещам прикреплялись ярлычки с именем поставщика и ценой. Императрица и приближенные приходили и отбирали то, что им нравилось.
– Какая краса! – говорила с восхищением Протасова, рассматривая драгоценные изделия, близко наклонившись над короной императрицы.
– Слышала, во всем свете краше и богаче русской короны нет нигде, – заметила с гордостью Брюсша.
– Так и царицы таковой, как наша Екатерина Алексеевна, нигде не найти, – заявила с не меньшей гордостью Перекусихина.
– И скипетр изумителен, – сказала Королева, перейдя к другой витрине. – Особливо он будет хорош после того, как закрепят на наконечник, как того желает государыня, Орловский алмаз, коий подарил мой братец, князь Григорий Григорьевич императрице. Зрите, как хорош!
