Пристань Сиверса находилась на набережной реки Фонтанки, бывшей границей города. На Фонтанку выходил боковым фасадом Летний дворец, в коем тем летом иногда жила императрица. Перед выездом они целый час сидели в обнимку рядком и, глядя друг другу в глаза, клялись в вечной любви.

– Ты никогда не изменишь мне? – пытливо неоднократно вопрошала она его.

– Я тебя никогда не предам, – следовало в ответ твердое обещание.

Поздно вечером на Выборгской стороне в церкви Святого Сампсония Странноприимца состоялось их тайное венчание. Знаменательный день венчания, восьмого июня 1774 года, как и ожидала Екатерина, стал для нее незабываемым. На следующее утро Потемкин получил маленькую цыдульку:

Через две недели после венчания, благодарная Екатерина, своим указом сделала своего духовника, отца Иоанна Панфилова, членом Святейшего Синода, а позже пожаловала золотым наперсным крестом, осыпанным бриллиантами, на широкой голубой ленте, коий он надевал при богослужении поверх фелони.

Екатерина и Григорий упражнялись выработкой поправок условий мирного договора с Портой. Турки не желали уступить Еникале и Керчь, посему они оба порешили потребовать у турок уступки Кинбурна и Очакова.

Делая пометки в карте, мрачный Потемкин, высказался:

– Вестимо, они чают, что мы им подарим крепости, кои русские солдаты взяли, не жалея живота своего.

– Чают, да напрасно! Я не Петр Федорович, коий отдал своему идолу Фридриху все, что наша армия завоевала у пруссаков.

Потемкин сморщился, как от зубной боли.

– И вспоминать тошно то бесславное время с императором Петром!

Григорий некоторое время молчал.

– А что значит, матушка, артикулы, кои подчеркнуты линейками, – спросил он, углубившись в карту.

Екатерина заглянула ему через плечо:

– Подчеркнутые означают, что коли зайдет спор об них, то настаивать не стоит. Можно уступить в случае крайности.

Потемкин оторвался от бумаг, повернулся к ней суровым лицом.

– Никаких крайностей граф Румянцев не допустит! Тем паче теперь, когда он перешел Дунай и угрожает Балканам. Корпус одного генерала-поручика Суворова может разогнать турок, даже, мыслю, и без помощи генерала Каменского, – сказал он с непререкаемой уверенностью.

– Дай-то Бог! – молвила императрица, с любовью оглядывая своего любимца, паки склонившегося над картой. Она принялась разглядывать карту с отметками разорительного движения самозванца. Вид сих отметок изрядно раздражал Екатерину. Ей мечталось поскорее изловить его и вытрясти из него душу, заставить держать ответ за пролитую кровь его невинных сограждан. Мало ей было страшной чумы в сердце России! Теперь другая чума по всему Поволжью, и злодей метит идти на Москву! Неужто, сей вожак, враль, и убийца надеется выйти сухим из учиненного им бунта? Не боится казни? Сказывают, Степка Разин безбоязненно шел на эшафот и перенес четвертование без стона и крика. Впрочем, зачем шел, то и нашел!

Почувствовав, что начинается головная боль, она решительно отбросила невеселые мысли. Первая иная мысль пришла о вчерашней беседе с Дидеротом. Познакомившись с ним два месяца назад, Потемкин оценил француза как пытливого, легко воспламеняющегося, «аки вьюноша», философа. Екатерина, обернувшись к Григорию, сообщила:

– Намедни мой именитый гость занимал меня целых два часа. На мой взгляд, он изрядно погрузнел. Ты заметил?

– Мне для того хватило и одного глаза: на государевых-то харчах, опосля их нищенских обедов…

Екатерина, рассмеявшись, поведала:

– Порой, Гришенька, с ним невозможно рядом сидеть. Вдруг его обуяет какая-то мысль, и, дабы пояснить ее мне, начинает в пылу хватать меня за руки так, что у меня потом синяки появляются. Как вам таковое?

Потемкин заломил крутую бровь:

– Мыслю, пора его отослать в родные пенаты, сударыня-государыня. Пусть там он хватает всех, кого вздумает, – сказал угрюмо он, – и синяки пусть там ставит всем подряд, а не здесь…

– Гришешишечка, ну, оное случилось не более двух раз, и мне не было больно.

– Ужели ты думаешь, я не замечаю, как он тебя утомляет и как надоел своими разговорами о высоких материях? – отвечал Потемкин, грызя свои ногти, изредка с укором взглядывая на Екатерину. Та молчала. Потемкин хмыкнул:

– Молчишь? Правильно. Пора ему в путь-дорогу!

– Он и собирается в середине сего месяца.

Потемкин перестал грызть ногти. Вздохнув и раскинув руки на спинке дивана, он удобнее уселся. Настроение его явно улучшилось.

– Ну, слава Богу! – заметил он со своей неизменной иронией. – Стало быть, в скорости, я смогу чаще видеть тебя, моя голубушка!

Привстав и протянув длинные мощные руки, он выхватил Екатерину из кресла и пересадил ее, от неожиданности взвизгнувшую, к себе на колени.

– Фазан мой, ты же знаешь, что волен приходить ко мне, когда тебе вздумается, – нежно молвила, слегка придушенная его объятьями, Екатерина.

Екатерина видела, что мрачное лицо ее любимца переменилось на любезное, стало быть, сейчас она может перерасти в любовную, а она уж потщится разнежить его.

– Гриша, радость моя безбрежная, как же я тебя люблю! – шептала она ему в ухо, прижавшись лицом к лицу, нежно обнимая его за шею.

Григорий сжал ее руку, прижал к своей груди. Стальные его пальцы слегка пережали пальцы Екатерины. Она вскрикнула, схватив другой рукой, потерла пальцы с перстнями.

– Что такое, зоренька? – обеспокоился Потемкин.

Екатерина показала пальцы.

– Гришенька! У тебя железные пальцы! Больно!

Потемкин, подул на них, поцеловал. Шутливо спросил:

– Все? Ушла боль?

Она обняла его за шею.

– Ушла, все прошло. Твои объятья способны излечить у меня и не такие болячки.

– Даже душевные, полагаю? – паки шутил Григорий Александрович.

– Полагаю, да.

Разговаривая, она ласкала его кудри, он целовал ей глаза.

– Ты же знаешь, что более всего я люблю твои глаза, – признавался он. – Знаешь?

– Глаза?

– Да, самые умные и самые добрые, самые голубые и самые глубокие глаза во всей империи.

Екатерина взволнованно, с чувством отвечала:

– Говори… Все, что ты говоришь, любо мне более всего в целом свете.

– Все сказал, что хотел. Ан нет, не все. У тебя еще прекрасные руки. Твои пальцы… – и он принялся целовать каждый из них.

– Гриша, зацеловал, хватит, хватит! Давай, я твои глаза поцелую, – просила Екатерина, с трудом вытягивая свои ладони из его рук.

– Что ж мои? Подумаешь – серые, один – так и совсем незрячий, – отвечал тот пренебрежительно.

– А вот я и его целую, так же, как и зрячий. Он тебя совершенно не портит. Для меня они самые необыкновенные.

Потемкин засмеялся.

– Хорошо, тогда я скажу, что твои – самые… неотразимые.

– Неотразимые? Как сие понимать? – счастливо вопрошала Екатерина.

– Как? Ну, вот зрит тебя человек, матушка моя, будь то человек мужеского пола, али женского, и сразу чувствует: он пойман, не хочет отводить своего взгляда. Вот я бы смотрел бы и смотрел на тебя! А в чем дело? В том, что глаза Ея Величества разят в самое сердце.

Екатерина шутливо отреагировала:

– Ну, не пугай меня, сердце мое, глаза, как глаза…

Протянув руку к низкому столику, она взяла маленькое, с инкрустированной серебряной ручкой зеркало, кокетливо поводила у глаз.

– Глаза, как глаза, – паки резюмировала она. – Мне нет дела, как их другие воспринимают, лишь бы они тебе были любы.