– Как тут не сбросить ее, когда нынче стали понятны пренеприятнийшие последствия просветительских учений ее любимых французских философов.

Сидящая неподалеку на диване вместе с Анной Никитичной, старшая дочь Кирилла Разумовского, Наталья Кирилловна Загряжская, горячо, в своем духе, запротестовала:

– Екатерина Алексеевна никогда не была либералом! Я мыслю, она лишь мечтала об «абсолютизме с человеческим лицом»! Так сама императрица изражалась. Чтобы и волки, то бишь – помещики были сыты и крестьяне, стало быть, – овцы были целы.

– Вот именно: «с человеческим лицом», а лицо у нашей Екатерины Алексеевны самое лучшее в целом свете, – поддержала ее Анна Никитична.

– Воистину!

Иван Иванович Шувалов, известный тем, что посещал Вольтера в его Фернейской усадьбе, тоже высказался:

– Государыня наша тщится, чтоб в России царило благоденствие. И даже ее переписка с Вольтером давала ей нужный эффект. Старик Вольтер своими посланиями к ней, кои читала вся Европа, тщился прославить Россию, унизить врагов Екатерины и остановить враждебное отношение к нашему государству. Поелику, полагаю, государыне нашей нет надобнсти «сбрасывать маску», понеже она ее никогда не носила.

– Именно, не носила, – повторила за ним графиня Нарышкина.

Лев Александрович нараспев, довольно весело, произнес свою сентенцию:

– По-ла-гаю, государыня не осу-жда-ет фило-со-фов. Все они грешны лишь тем, что заблуждались, не зная о возможности такой абсурдной и жестокой тирании в своей же стране.

– И правильно говорит государыня: «токмо голод и чума приведет французишек в разум», – паки вставила свое слово Анна Никитична.

Шувалов, приглаживая свою лысеющую голову, молвил:

– Вы знаете, что я прожил во Франции много лет. Мне жаль сию страну. Она мне – второе отечество, но полагаю, что парижские канальи учинили отвратительные мерзости, прикрываясь свободой. И я согласен с императрицей, что все, что там сейчас происходит есть жестокая и абсурдная тирания, с коей человечеству никогда не приходилось сталкиваться.

Граф Строганов, взглянув на Шувалова, изразил, общую, благую для всех мысль:

– Чаю, у нас такового никогда не случится, благодаря политике нашей премудрой императрицы.

Императрица взяла, лежавшее на шелковой, затканной золотыми цветами подушке, овальное зеркало с серебряной ручкой и посмотрела прямо себе в глаза. Даже полумрак спальни не мог скрыть следы, оставленные временем на ее лице. «Да, ничего не скажешь, хороша ты поутру, матушка, слов нет! То-то любимцы бегут от тебя… Что ж: не все сбывается, что желается. Правильно говорит Никитична: «Не ведает царь, что делает псарь». Вот и сбежал Мамонов к молоденькой». Екатерина усмехнулась, и зеркало отразило пронзительный и холодный блеск ее серо-голубых глаз. Никогда она не считала себя красавицей и всегда помнила слабые стороны своей внешности, но богатый жизненный опыт научил ее тому, что внешность ничего не значила без воли и ума даже в делах амурных. Она знала, что мужчин покоряла ее энергия, молодой дух и, вестимо, тот шанс, который она давала своему фавориту. Но сие было до смерти Александра Ланского. Теперь у нее не так силен интерес к мужской силе и красоте. Токмо тело ее требует свое и никуда ей от оного не деться. Она прекрасно понимала, что объятья Платона Зубова надобно примерно оплачивать, и она не скупилась: как и все ее предыдущие фавориты, он получил титул, поместья, и даже часть власти. Наблюдая за ним, Екатерина чаяла, что он не поступит с ней, как Корсаков и Мамонов. Сей человек слишком амбициозен и никогда не захочет потерять свое положение. Посему, Екатерина, ради того, дабы ей не пришлось заново менять себе любимца, положила не обращать внимания, на часто случающися, скрытые и явные промахи своего последнего фаворита.

Потерять Зубова, означало остаться одной, понеже она более не желала ничего менять в своей приватной жизни. Она не любила одиночества и никогда не скрывала этого. Для чего? Разве она монахиня? Она монархиня, и все тут!

В свои шестьдесят она с удивлением отмечала в себе, что, к своему стыду, паки влюбилась. Признаками оного было то, что не переставала восхищаться своим «Черноголовым», Платошей Зубовым. Своей подруге Никитичне, коя и приложила руку к их знакомству, она говорила:

– Я здорова, весела и, как муха, после студеной зимы, ожила. А то уж думала – заснула я на веки вечные. Как же обходителен со мной сей вьюноша!

– Да, уж молодец наш Платон! – любовно оглядывая Екатерину Алексеевну, важно вторила ей Никитична. – Он весьма пригож и силен, ничего другого не скажешь, и, что наипаче хорошо, так то, что он и вся его семья весьма почтительна к Вашему Величеству.

Екатерина доверительно делилась:

– Князь Потемкин очень хорошо об нем отзывается. Сказывает, не может не любить человека, коий мне угождает… Он де, к нему нелесную будет иметь дружбу, за его привязанность ко мне.

– Что ж, князя Потемкина на мякине не проведешь, знать, достоин его аттенции наш Платон Александрович!

Екатерина заулыбалась:

– Нет, князя не проведешь…

Она помолчала и вдруг вспомнив, сообщила радостную новость:

– Ты не слышала? У Платоши же есть сестрица, Ольга Александровна. Она выходит замуж за моего камергера Александра Алексеевича Жеребцова. – Уж, каковая красавица и умница у Платона сестра!

– Но, ведь она весьма молода. Ей всего-то пятнадцать или шестнадцать…

– Почти шестнадцать и она совершенно взросло выглядит.

– Сказывают, сестра его, в самом деле – восхитительно красива и весьма остра на язык. На редкость…

– Да, я оное сразу уразумела, – согласилась Екатерина. – Нелегко придется моему бедному камергеру, не инако: быть сему жеребцу, как бычку на верёвочке…

Графиня, нетерпеливо заявила:

– Бог с ним, с Жеребцовым! Я хочу изразить другое: я в сущем восторге от Вашей, Ваше Величество, прекрасной пиесы «Горе-Богатырь!», коий смотрела с вами намедни.

Нарышкина порывисто и крепко обняла Екатрину, коя счастливо улыбаясь, благодарно поцеловала подругу.

Довольная императрица испросила:

– Понравился тебе там король Густав?

– Смех, да и токмо!

– А как неразумный сын-царевич, коий отправился на войну?

– О, да, государыня моя! Ловко вы выставили Павла Петровича, коий своими подвигами, токмо и делает, что смешит народ, – ответствовала Нарышкина, взглянув на Екатерину двусмысленным взглядом: дескать, уж слишком государыня выставила своего сына на смех.

Екатерина, сузив глаза, молвила с насмешкой:

– Пусть посмеются люди над забавной удалью шведского короля и неумелостью царевича.

Паки помолчав, Екатерина поведала подруге:

– Есть у меня еще одна презабавная новость для тебя.

Нарышкина заулыбалась:

– Любопытно, любопытно…

– Вообрази от кого я намедни получила письмо?

Анна Никитична озадаченно повертела головой.

– Ума не приложу.

– И я бы не догадалась. Письмо от Дмитриева – Мамонова.

Никитична расширив глаза, на мгновение замерла:

– От Мамонова?! Вот тебе и на! Пришел в себя! И что ему надобно?

– Представь, просится ко мне назад! Снюсь я ему, и каждую минуту думает обо мне, – говорила Екатерина и глаза ее смеялись. – Помнишь, я говорила тебе, что ему быстро надоест Шербатова? Одно дело ходить раз в неделю по двадцать минут по парку с ней, а другое дело жить вместе в одном доме. Вот Дарья, как я и предсказывала, ему быстро надоела.

Анна Никитична сморщила лицо, как от зубной боли:

– И что же теперь? Вернешь изменщика?

Екатерина круто и весело развернулась к ней:

– Ни за что! Пусть прочувствует, что мне пришлось пережить… И, ты же знаешь, я никогда не возвращаюсь к прошлому. Никогда! И баста!

– За что я тебя люблю и почитаю, голубушка моя! – почти пропела Никитична и, раскинув руки, довольная, встала, дабы обнять императрицу.

Потемкин был в крайнем раздражении из-за медлительных действий сухопутных войск генерала-аншефа Ивана Петровича Салтыкова в Финляндии, которые не позволяли воспользоваться успехами адмирала Чичагова на море. Приказы же императрицы не выполнялись по всяческим причинам. Государыня вновь собрала Совет.