Внутри мерзко и сладко пахло прелой соломой. На ощупь в темноте справа от входа он нашёл железную коробку с выключателем. Сам выключатель - ещё одна коробка, пластмассовая, размером с голову ребёнка, на лицевой стороне которой торчало две кнопки: одна подлинней, вторая - короче. Старик с трудом, едва не вывернув большой палец, утопил длинную кнопку. Что-то внутри клацнуло и загудело. В стороне от электрощитка матово блестели в сумраке эбонитовые клювы переключателей. Старик поворачивал один за другим, клювы тоже сопротивлялись, тьма засорила механизмы и не давала включить свет. С каждым натужным щелчком рядами зажигались лампочки, висящие на проводах. Они осветили помещение десять на десять метров, между стеллажами с туско-зелёными армейскими ящиками можно было едва пройти одному, да и то боком. Старик порылся в ближайшем ящике, раздвинул солому внутри и достал пару консервных банок. Сгущёнка. Подошел к следующему, затем к ещё одному и так пока наконец не нашёл тушёнку. Махнул рукой и взял весь ящик.
Старик выронил его, едва выйдя со склада. Могила была далеко, метрах пятидесяти, но он разглядел светло-песочное пятно рядом с ней. Пятно медленно, но упорно, ползло вперёд, в яму. Старик побежал, но когда оставался последний десяток шагов, он споткнулся и вывихнул ногу. Старик полз. В этот раз могила не притягивала его, наоборот, отталкивала, мешала налипшей грязью и непонятно откуда взявшимися корягами.
Но Старик успел. Пёс уже пытался перевалиться через край, когда он схватился за загривок. Друг скулил, рычал, исхитрился укусить предплечье, но Старик продолжал волочить его прочь.
Могила сдалась во второй раз и отпустила их. Старик заметил, что хватка пса ослабла, а рычание прекратилось. Он перевалился на спину и обнял Друга, но тот совсем обмяк. Только через несколько минут, уже держа пса на руках в сторожке, последний обитатель заставы понял, что остался один.
От истерического хохота зазвенели стёкла. Они весело и переливчато смеялись вместе со Стариком, но смеялись недолго: Старик прогнал их прочь табуреткой. За табуреткой в окно отправился стол, но не пролез через раму и остался лежать безногим калекой на полу. Затем сторожку сотряс топот: Старик ковылял вниз, боль в вывернутой лодыжке не мешала ему перемахивать через ступени, он знал, кто виноват и собирался отомстить.
Оружие мести лежало рядом с виноватым, так лопата превратилась в карающий меч. Могила выла, от её боли почернело небо, забил дождь и град. С каждой горстью земли она кричала громче и громче, ветра ревели, вторили ей. Вихри пытались вырвать орудие из рук, разбрасывали землю на лету. Старик стал загребать больше. От тяжести сломался черенок. Старик бросился на колени и копал одним штыком. Ветер всё-таки повалил человека и отобрал лопату. Старик встал на колени и по-звериному рыл землю. И могила слабела, сдавалась, как сдаётся задыхающийся под тяжестью рук убийцы. Старик победил, но ему было мало. Он разравнивал всё так, чтобы ни одна ямка, ни один бугорок не могли напомнить о могиле. Да вот только бурый шрам на земле расплылся под дождём, осклабился - следы убийства было не скрыть. Последний обитатель заставы упал на колени и зарыдал.
Прошло ещё тридцать дней. Так по крайней мере утверждали часы, хотя они могли и врать. Солнце застыло в небе, прервав смену дня и ночи. И хотя самого солнца ни разу не было видно за весь месяц, посередине мышиной хмари висело размытое пятно. Случайно или то была ирония, но по ночам тучи сгущались и наступали тяжёлые сумерки. Старик оставил Друга на складе, похоронить не хватило сил и он просто бросил его, спрятал подальше, лишь бы не видеть.
Дни сменяли друг друга, но Старик не мог вспомнить ни одного из них. Нет, приступы его больше не тревожили, просто запоминать было нечего. Он словно смотрел каждый день один и тот же нелепый чёрно-белый и немой фильм. Фильм о себе самом. Кадр за кадром растягивался в минуты, часы, дни, сон - перебивка, конец, титры. И титры Старик помнил отлично. Каждую ночь ему снилось солнце, тепло и живой Друг. Это если везло. Если не везло, сон превращался в кошмар, в котором пёс смотрел на него с укоризной или даже ненавистью, будто обвиняя в чём-то. Но хуже было, когда он демонстративно уходил прочь. В такие ночи Старик просыпался от боли в груди и не мог понять: лучше ли снова попытаться забыться или бодрствовать. Он предпочитал первое. Иногда он засыпал снова.
Старик проснулся. От кошмара. Но в этот раз уйти не удалось. То ли кошмар был сильнее обычного, то ли слишком громко хлопала клеёнка, натянутая вместо разбитого стекла. Ленивый взгляд Старика скользнул по опрокинутой банке с маринованными помидорами. Липкий рассол растёкся по полу, осколки стекла перемешались с раздавленной мякотью. Рядом лежал кухонный нож. С его лезвия готовилась сорваться белёсо-розовая капля. Старик поднял нож, проверил остроту пальцем, укоризненно покачал головой и вонзил в живот.
Ни боли, ни крови. Он наносил удар за ударом, но оставались только ровные тонкие разрезы, которые по неведомой воле не обрывали его существование.
Старик спустился во двор. Упал на колени. И закричал. И в крике было больше вопросов, чем в тысяче слов. Он не знал к кому взывает, но ему надо было поговорить хоть с кем-нибудь, лишь бы не с собой. Когда вопль закончился вместе с силами и дыханием, Старик завалился набок.
Прошло какое-то время, если время ещё существовало. Старик вдруг вспомнил старый сон про колодец. Сон уже не казался кошмаром: воспоминание было даже тёплым и ласковым. То видение подсказывало решение, способ вырваться за границы отснятой киноплёнки. И не важно, что за ней находится, это лучше, чем ничего.
Пальцы наткнулись на какой-то кусок металла - лопата с отломанной ручкой. 'Это знак', - рассудил узник заставы. На четвереньках он дополз до середины двора и начал рыть могилу снова. Земля поддавалась легко, будто с радостью. Как только он выбрался из ямы и заглянул внутрь, могилу залила чернота. Тьма манила, и чтобы не упасть, Старик стал на колени и упёрся руками в края. Она обещала окончание: покой, пустоту, свободу от мышьячных дней и свинцовых ночей. Обещания слишком соблазнительные, чтобы отказаться от них просто так.
Старик так и не понял, что его остановило. То ли ветер странно и умоляюще заскулил, то ли всё-таки проснулся страх. Он прислушался к себе. Всё-таки страх. Но странный. Это был не инстинкт самосохранения, а боязнь потерять что-то более ценное, чем жизнь. Старик отполз от края, повернул голову, посмотрел на пристройку-склад, затем на могилу. На склад. И встал с колен.
Через несколько шагов Старик покачнулся от пронзительной боли в животе и рухнул. Он приложил ладонь к животу: сквозь пальцы сочилась кровь. Густая алая жизнь покидала тело спешно, толчками, как бурный поток, что с радостью прорвал плотину. Почему-то Старик был уверен, что вернись он к могиле и раны затянутся. Но желание уснуть и видеть смертный сон пропало. Он полз прочь, к складу. Время снова запустило ход, а значит его запасы скоро иссякнут. Весёлая злость - давно забытое чувство - помогала оставаться в сознании.
