Прошло дня два, мы с тётушкою всё плакали. Она не смела послать разведать, что делается с батюшкою... Как вдруг набежали солдаты, вырвали меня из рук тётушки и повезли недалеко, в какой-то город, и отдали меня в один дом, где старый господин и всё семейство его были в чёрном платье. На меня только взглянули и, сказав: "Это он?", приказали свести в людскую.
Не стану пересказывать тебе, что я вытерпел в этом доме. Никакого присмотра за мною не было; вечно голоден, холоден, почти наг, всегда бос, самое грубое обращение, упрёки, брань; а когда начал подрастать, чёрная тяжёлая работа... вот всё, что переносил я в этом доме! Были люди, которые иногда, входя в мое положение приголубливали меня, но это было редко и ненадолго. У них в добрый час выспросил я, за что последовало такое гонение на батюшку, продолжающееся даже на род его. Батюшку, где мы жили, любили все вообще и начали убеждать его, чтобы он служил им против Москвы. Батюшка слышать не хотел; однажды среди убеждений один из молодых людей, тут бывших, дозволил себе говорить дерзости о русских, о шаткости их в мнениях, принятии какого-то бродяги за царя и потом гонении на него, избрании в цари, кто первый попадался на глаза, отречении впоследствии от него — и много тому под. Батюшка унимал клеветника; разгорячился в споре; дело дошло у них до поединка, и он убил своего противника, сына знаменитого чиновника. Батюшку преследовали, схватили, заключили в темницу, судили, но он не перенёс своего положения. Болезнь изнурила его, и он, бедствуя всю свою жизнь, далеко от отечества, от детей, единою отрадою бывших ему в свете, не зная, какая участь ожидает нас, в тюрьме, в цепях, на голом камне кончил свою страдальческую жизнь!..
— За кончиною его, — продолжал монах, — суд прекратился; решено было всё имущество, какое только может остаться, отдать отцу убитого. Ты с Агафоном скрылся, а меня нашли и, как вещь или как собачонку, отдали по приговору. Не могли ничего уже сделать батюшке, и на меня изливалось мщение огорчённых.
Я был уже лет четырнадцати и не знаю, что располагали со мною сделать, как в один день, вытерпевши жестокие оскорбления от чумичек на кухне, я вышел за ворота и горько плакал. Понимая своё положение и ожидая ещё худшего от злобы владеющих мною, я совершенно терялся от отчаяния. Тут проходят два монаха, и, увидев меня, один другому сказал по-русски: "Что за лицо у этого мальчика!"
— Да, — отвечал другой, — он как будто не простой.
— Точно не простой, — отвечал я им, стараясь сколько можно чище выразиться по-русски, — страдаю здесь ужасно.
— Ты русский? — вскричали оба монаха.
— Русский, москвитянин и чуть ли ещё не сын боярина, — сказал я сквозь слёзы.
— Каким образом ты очутился здесь? — спросили они.
И я в коротких словах всё пересказал о себе, как страдаю и не имею никакого средства избавиться от мучительного ига.
— Не хочешь ли с нами? Мы тебя свезём в Россию!
Я начал их просить убедительно — и тут же один из них, покрыв меня своею рясою, повёл в свою квартиру, и в тот же день мы выехали спокойно. Обо мне не было никакого розыска.
Меня привезли в Коломну, в Голутвин-Богоявленский монастырь. Зачем мне было идти в Москву? Кого там отыскивать и для чего? С первых дней мне понравилась монастырская жизнь, я начал учиться, а пришедши в возраст, обдумав и рассчитав всё, вступил в монашество. Я уже не Григорий, а недостойный Онуфрий, принявший имя святого, празднуемого в день, когда возложили на меня монашескую мантию.
Монастырь наш не уединён; житейская молва тяготила меня, и я оставил место моего пострижения. Проходя по России, видел монастыри, но не остался нигде, мне желалось спокойного безмолвия. Намеревался пройти в Киев, наш русский Иерусалим и так же бедствующий под чужою властию. Вышедши из России, шёл местами дикими, безлюдными, и как-то всеблагий промысл привёл меня на это прекрасное место... "Чего мне более желать?" — подумал я. Сделал себе келью, запасся всем нужным для зимы, отыскал русский городок не в близком расстоянии, там есть святая церковь, туда хожу для питания души словом божиим, а жители снабжают меня необходимым для греховного тела. Возблагодарим же, любезный брат, всеблагого бога за его всеблагий промысл. Неисповедимыми судьбами его, мы, сироты, бескровные, бесприютные, впавшие в руки врагов отца нашего, казалось, должны бы погибнуть, но смотри! как чудесно мы сохранены, приведены во едино место, собраны воеже жити братии вкупе. О коль добро и коль красно! о коль неисповедим господь в милосердии к нам, всегда токмо прогневляющим его! О господи!»
И он пал на колена, молился со всею горячностию... Андрей с такими же чувствами молился и благодарил бога, так чудесно соединившего его с братом... Теперь он не в пустыне, ничего ему более недостаёт; все, драгоценное ему в мире, всё с ним. Чего ж ещё ему искать?
Окончив молитву и укрепясь пищею, отец Онуфрий пожелал проводить брата до места его кочевья, узнать жену его и благословить ее, — и они отправились.
На пути Андрей рассказал о намерении своём остаться здесь навсегда и о своих дальнейших предложениях. О[тец] Онуфрий всё одобрял и молил бога о благополучном устроении всего задуманного.
К вечеру пришли они к обиталищу Андрея. Кузьминична первая встретила их; радость и удовольствие на лице её. «Эх ты, горе-охотник наш! — первые слова её были, увидевши Андрея. — Ну, чем похвалишься? Что заполевал? А мы вот и бабы тут, да посмотри-тка, какого молодца изловили! Иди-ка, иди скорее, полюбуйся».
— Как?.. что такое?.. — едва мог спросить смущённый Андрей.
— Да не что такое, — тараторила Кузьминична, — а прямо красавчик, весь в батюшку, матушкины глазки да усмешечка...
— Да что такое? расскажи мне толком, — спрашивал дрожащий Андрей.
— К чему толковать, слова тратить. Иди да поблагослови сынка-молодца, что бог тебе сего дня ровно в полдень даровал, — говорила Кузьминична, но Андрей уже был у постели Масиной, обнимал её, довольную, радостную и спокойную... Слёзы мешали им сказать что-либо друг другу, но эти слёзы были дар божий, слёзы радости, хваления и благодарения подателю всех благ.
Успокоившись, Андрей принял на руки первенца своего, расцеловал и опять обратился к Масе, рассказал ей о чудесной встрече с братом, уже монахом. Мася пожелала видеть его.
Отец Онуфрий, благословивши жену брата и новорожденного, сказал:
— Дивен в делах своих господь бог! Надобно же нам было сойтись и именно в этот день и принять от бога дар, тебе, любезный брат, посылаемый. Сегодня, 5 июля, церковь празднует св. Афанасия; по крестам, у нас имевшимся, должно полагать, что родителя нашего звали Афанасием. В день ангела его бог нас, разлучённых в детстве, соединил в необитаемой пустыне и послал нам этого ангела. Сохраним же в нём имя святого, соединившего нас, которое, вероятно, носил и отец наш.
— Во имя бога, великого и милосердного! — воскликнул Андрей, подняв вверх младенца. — Первенец мой, дарованный мне в избранной мною пустыне, да будет Афанасий Квитка! Ему, а чрез него и всему роду заповедаю никогда и нигде не отыскивать прав родителя моего. Батюшка! Призри, благослови нас и молись за нас!..
Братья и Мася, обнялись и, расцеловав новопришедшего в мир, занялись беседою, сколько позволило состояние Маси.
На другой день Муха «поспешить-поспешил» в Чугуев и скоро привёз оттуда священника с требами для совершения крещения. О[тец] Онуфрий был восприемным отцом Афанасию Квитке.
Когда здоровье Маси дозволило, Федосья Кузьминична, наговорив тьму желаний, отвезена была в Чугуев; Настя же, полюбив Масю, вызвалась остаться при ней для прислуги.
Призвав Муху и двух из его товарищей, Андрей предложил им ехать в Украину, за Днепр, в свои места, «и если уже, — так говорил он, — ваше желание непременно поселиться в этой пустыне с нами, то пригласите кого из земляков своих переселиться сюда. Страдания от ляхов и жидов невыносимы, утеснения за веру нестерпимы! До коих пор всё это переносить? Пока казаки соберутся и явно отложатся от Польши, как вы и я слышали о всеобщем желании их, то много горя достанется претерпеть! Кто хочет спокойствия, пусть смело идёт сюда. Здесь поселимся, здесь обзаведемся всем. Земля обетованная, край блаженный! Свободно будет нам молиться своему богу. Царь православный приимет нас под свою сильную руку, и мы счастливо будем жить здесь. Успеют ли наши земляки (я говорю — наши, потому что я взрос и стал человеком между вами), успеют ли они в своём задуманном благом предприятии? Боже их благослови возвратиться в недра родной своей матери; а мы в воле и спокойствии наживёмся».
