Официант удивленно посмотрел на нее: у него были седые усы, Ивиш годилась ему в дочери.

– Этот кофе отвратителен, – сказала Ивиш. – Можете его унести.

Официант с любопытством смерил ее взглядом: она была слишком молода и не вызвала в нем робость. Когда он понял, с кем имеет дело, он грубо ухмыльнулся:

– Вы хотели бы мокко? Вы, может быть, не в курсе, что идет война?

– Я, может быть, и не в курсе, – живо ответила она, – но мой брат, который был недавно ранен, безусловно, знает это лучше вас.

Борис, пунцовый от смущения, отвел глаза. Она стала дерзкой и в карман за словом не лезла, но он сожалел о той поре, когда она злилась молча, опустив на лицо волосы: тогда было меньше неприятностей.

– В день, когда боши вошли в Париж, я не стал бы жаловаться на плохой кофе, – раздосадованно пробурчал официант.

Он ушел; Ивиш топнула ногой.

– У них только война на языке; они сами себя гонят воевать, и можно подумать, что этим гордятся. Пусть они проиграют эту войну, пусть проиграют хотя бы раз, только бы о ней больше не говорили.

Борис подавил зевок: вспышки Ивиш его больше не забавляли. Когда она была девушкой, одно удовольствие было смотреть, как она теребит волосы, топает ногами и косится, это могло развеселить на целый день. Теперь ее глаза оставались угрюмыми, казалось, в этом была некая нарочитость, в такие минуты Ивиш была похожа на их мать. «Она замужняя женщина, – с ужасом подумал Борис. – Замужняя женщина, со свекром и свекровью, с мужем на фронте и семейным автомобилем». Он недоуменно посмотрел на нее и отвел глаза, потому что почувствовал, что сейчас она вызовет у него отвращение. «Я уеду!» Он резко выпрямился: решение принято. «Я уеду, уеду с ними, я не могу больше оставаться во Франции». Ивиш что-то говорила.

– Что? – спросил он.

– Родители.

– Так что?

– Я говорю, что им не надо было уезжать из России; ты меня не слушаешь.

– Если бы они остались, их бы засадили в тюрьму.

– Во всяком случае, они не должны были заставлять нас принимать гражданство. Мы могли бы уехать к себе домой.

– У себя дома – это во Франции, – сказал Борис.

– Нет, в России.

– Во Франции, потому что они нам дали французское гражданство.

– Вот именно, – сказала Ивиш. – Они не должны были этого делать.

– Да, но ведь сделали.

– Мне это все равно. Раз они не должны были этого делать, значит, этого как бы нет.

– Будь ты сейчас в России, – сказал Борис, – ты бы там на стенку лезла.

– Мне это было бы все равно, потому что Россия – большая страна, и я бы испытывала гордость. А здесь я живу в стыде.

Она на мгновение замолчала, вид у нее был нерешительный. Борис блаженно посмотрел на нее; у него не было ни малейшего желания ей противоречить. «Она будет вынуждена остановиться, – с надеждой подумал он. – Ей уже просто нечего добавить».

Но у Ивиш было воображение: она подняла руку и сделала странный маленький бросок вперед, словно прыгала в воду.

– Ненавижу французов, – сказала она.

Господин, читавший рядом с ними газету, поднял голову и поглядел на них с рассеянным видом. Борис посмотрел ему прямо в глаза. Но почти сразу же господин встал: к нему подходила молодая женщина; он поклонился ей, она села, и они, улыбаясь, взяли друг друга за руки. Успокоенный, Борис повернулся к Ивиш. Это была большая коррида – Ивиш бормотала сквозь зубы:

– Я их ненавижу, ненавижу!

– Ты их ненавидишь, потому что они варят плохой кофе?

– Я их ненавижу за все.

Борис надеялся, что буря утихнет сама собой; но теперь стало ясно, что он ошибался и что нужно сопротивляться до последнего.

– А я их очень люблю, – сказал он. – Теперь, когда они проиграли войну, все на них будут нападать; но я их видел в деле, и уверяю тебя, что они сделали, что смогли.

– Вот видишь! – воскликнула Ивиш. – Вот видишь!

– Что я вижу?

– Почему ты говоришь: они сделали, что смогли? Если бы ты чувствовал себя французом, ты сказал бы мы.

Борис не сказал «мы» из скромности. Он покачал головой и нахмурил брови.

– Я не чувствую себя ни французом, ни русским, – ответил он. – Но я был там с другими солдатами, и мне с ними нравилось.

– Это кролики, – сказала она.

Борис притворился, будто не понимает.

– Да, замечательные кролики[9].

– Нет, нет: кролики, которые удирают. Вот так! – показала она, пробегая пальцами по столу.

– Ты как все женщины, замечаешь только воинский героизм.

– Не в этом дело. Раз они собрались воевать, нужно было воевать до конца.

Борис устало поднял руки: «Раз они собрались воевать, нужно было воевать до конца». Безусловно. Именно об этом он еще вчера говорил с Габелем и Франсийоном. Но… его рука вяло опустилась: когда человек думает не так, как вы, трудно и утомительно доказывать ему, что он не прав. Но когда он придерживается вашего мнения, а ему нужно объяснить, что он ошибается, тут поневоле теряешься.

– Перестань, – попросил он.

– Кролики! – повторила Ивиш, улыбаясь от бешенства.

– Солдаты, которые были со мной, не были кроликами, – сказал Борис. – Там были даже отчаянные ребята.

– Ты мне говорил, что они боялись умереть?

– А ты? Ты не боишься умереть?

– Я женщина.

– Что ж, они боялись умереть, и это были мужчины. Это и называется храбростью. Они знали, чем рисковали.

Ивиш подозрительно посмотрела на него:

– Уж не хочешь ли ты сказать, что и ты боялся?

– Я не боялся умереть, потому что считал, что я за смертью туда и отправился.

Он посмотрел на свои ногти и равнодушно добавил:

– Но забавно то, что я все-таки боялся.

Ивиш резко дернулась назад.

– Но из-за чего?

– Не знаю. Может быть, из-за грохота.

Фактически это длилось не более десяти, от силы двадцати минут, как раз в начале атаки. Но он не разозлился, что Ивиш приняла его за труса: это будет ему уроком. Она с нерешительным видом смотрела на него, пораженная тем, что можно бояться, будучи русским, Сергиным, ее братом. В конце концов он устыдился и поспешил уточнить:

– Ну, я не все время боялся…

Она с облегчением ему улыбнулась, и он грустно подумал: «Мы больше ни в чем не согласны». Наступило молчание; Борис отпил глоток кофе и чуть не выплюнул: ему как будто влили в рот всю его грусть. Но он подумал, что скоро уедет, и ему полегчало.

– Что ты теперь собираешься делать? – спросила Ивиш.

– Думаю, меня демобилизуют, – сказал Борис. – Действительно, мы почти все вылечились, но нас держат здесь, потому что не знают, что с нами делать.

– А потом?

– Я… попрошу должность преподавателя.

– Разве у тебя есть диплом?

– Нет. Но я имею право быть преподавателем коллежа.

– Тебе будет интересно вести уроки?

– Какое там! – вырвалось у него. Он покраснел и смиренно добавил: – Я не создан для этого.

– А для чего ты создан, братик?

– Сам не знаю.

Глаза Ивиш блеснули.

– Хочешь, я тебе скажу, для чего мы созданы? Чтобы быть богатыми.

– Это не то, – раздраженно сказал Борис.

Он искоса посмотрел на нее и повторил, сжимая в пальцах чашку:

– Это не то!

– Что же тогда то?

– Со мной было все решено, – сказал он, – но потом у меня украли мою смерть. Я ничего не умею, ни к чему не способен, у меня ни к чему нет вкуса.

Он вздохнул и замолчал, стыдясь говорить о себе самом: я не могу решиться жить посредственно. По существу, что-то подобное она только что сказала.

Ивиш продолжала свою мысль.

– Значит, у Лолы нет денег? – спросила она.

Борис подпрыгнул и ударил по столу: у нее был дар читать его мысли и переводить их в неприемлемые выражения.

– Мне не нужны деньги Лолы!

– Почему? До войны она их тебе давала.

– Что ж, больше не будет давать.

– Тогда давай вместе наложим на себя руки! – пылко сказала она.

Он вздохнул. «Ну вот, теперь она начнет снова, – тоскливо подумал он. – А ведь она уже вышла из этого возраста». Ивиш с улыбкой посмотрела на него.