– Женился?! – переспросил его Алеша.

– Живем вместе, не расписанные, – пробубнил отец.

– Ха! Ну, ты даешь, папаша, – подмигнул ему сынуля.

– Не осуждаешь, значит?

– Да чё я, Папа римский, что-ли, чтоб осуждать тут? Ты у нас ещё ого-го-го!

– Ну, и слава Богу. А вот мы и дома.

Бронированные ворота усадьбы Трубных расступились, впустили машину и снова сомкнулись. На встречу прибывшим вышел охранник Ёсич.

– Приветствую, Семеныч,– обратился он к директору.

– Привез, вот, тебе нового Семеныча,– указал он с гордостью на сына. Звали директора ММК Семеном Семеновичем Трубным, поэтому сын Алеша тоже выходил Семенычем.

– Да, уж вижу. Здравствуй, Алексей!

– Здоров-здоров, Ёсич!

Они обнялись.

– Что-то ты не очень возмужал в этом их туманном альбиносе!

– Да где уж там,– расхохотался Лёша.

– Пошли, с хозяйкой новой знакомить буду, – пригласительным жестом отец указал в сторону крыльца. – А ты, Ёсич, чемоданы того…

– Само собой, Семеныч, – ответил Ёсич и подмигнул Алёше с намеком на ту, что ждала его за порогом дома.

– 2 -

В самом географическом центре города, который приходился на перекресток улицы Чапаева и бульвара Князя Трубецкого, стоял киоск. На его мизерной площади противоестественно сосредотачивались все товары первой необходимости рядового морочанского потребителя, они же в недавнем прошлом несбыточные желания сознательного советского гражданина: шоколадки и батончики, сигареты и поштучно, презервативы и бананы, кока-кола и жевательные резинки, хлеб и кремовые рулеты, кофе и чай, китайские макароны и пластиковые стаканчики, газовые баллончики и газированная вода, орешки и зажигалки, соки и семечки, креветки и кальмары, мятные конфеты и шпроты, и пиво в неограниченном ассортименте.

Фёфёдыч, морочанский гений и философ с репутацией незатейливого сумасшедшего, традиционно начинал свой утренний обход богатых бутылками мест именно с центрального киоска. Среди местных нищих за ним негласно было признано эксклюзивное право на промысел в центре города. Этой чести он был удостоен не в силу возраста и не из-за уважения к его военному прошлому, а по блату. Дело в том, что Фёфёдыч (так звали его сограждане и он сам, запредельно сократив паспортное Фёдор Фёдорович) был связан дружеско-стукаческими узами со своим бывшим одноклассником, начальником милиции Георгием Ивановичем Сидоренко. Их утренние обходы часто пересекались именно на самом центральном перекрестке. Иногда, как сегодня, Сидоренко приносил ему вчерашнюю газету и остатки Надиной стряпни.

– Что, начальник, пришел подкупать? Думаешь, я тебе за твои вшивые газеты всю сермяжную правду на блюдечке?!

– Да кому нужны твои пьяные сплетни? На вот, Надя тебе пирог с рисом передает.

– Пирог она мне передает, а что самой трудно дойти, совсем уже нос задрала? Финфекции какой боится, что-ли, санитарка?

– Некогда ей, благодарный ты наш.

– Да, скоро и ты ходить перестанешь, знаю я вас, ментов.

– Ты что, на пенсию меня провожаешь?

– Нет, не люблю я провожать, а также сеять и сажать.

– Ну, пошел на стихи давить, ладно, пойду я, у меня горячая страда начинается.

– Идите, батюшка, идите, преступной чащи не щадите!

Сидоренко беспомощно махнул рукой и зашагал в сторону милиции.

Фёфёдыч мечтательно подсчитал собранные во время разговора бутылки, добрался до ближайшей скамейки и достал из кармана Надин пирог. Тщательно обнюхав его, начал недоверчиво жевать. Вспомнились времена, когда он, будучи молодым и пьющим, работал на комбинате, носил глаженые рубашки и пироги пекла ему жена Настя. На работе он не переутомлялся, по дороге домой заруливал в парк, где играл пару партий в домино под аккомпанемент нескольких кружек пива, затем шел домой ужинать, а после ужина занимался любовным ремонтом с мотоциклом. Настя его работала в детском саду воспитательницей, в свободное от работы время воспитывала дочку Свету, содержала дом и курировала маленький приусадебный огородик.

В перестроечный же период перестроилась и жизнь Фёфёдыча. Света уехала замуж за воронежского грузина, и навещала Морочу раз в год. Настя скоропостижно, непонятно от чего, хрясть и нету. Остался мужик один, без работы, потому как  сократили, и ко всему прочему из-за недостатка средств пришлось стать временно непьющим.

С горя начал он копать огород, чего при жизни Насти делать ему не случалось. Когда перекапывал его в четвертый раз, нашел клад. Только в кладе, вместо денег, было дореволюционное, 1837 года, издание Фукидида «О Пелопонесской Войне». Мало кому из морочанцев было известно, что именно чтение этой книжицы явилось причиной его помешательства. Смерть жены, отъезд дочери и лишение работы – факторы, безусловно весомые, лишь подготовили почву для окончательного удара судьбы по голове.

Непротивопоставимая сила присосала Фёфёдыча к Фукидиду, но скромный ум его не смог выдержать напряжения создаваемого древнегреческими образами в политически дестабилизированном воображении. Скромный ум его начал давать сбои.

Года два он маразмировал преимущественно в одиночку: резал дочкины учебники и клеил из них стенгазеты, воровал у соседей стиранное бельё и ночью ходил топить его в пруд, оборачивал себя в замасленную простынь и обращался к портрету утраченной жены, читал стихийно по памяти отрывки из Фукидида:

– «Мы хотим вместе с тем показать вам, что не смотря на все пустые возгласы против нашей республики, она достойна приобретенных ею выгод, и уважения, которыми пользуется.»

Благодарный судьбе за находку, Фёфёдыч посчитал должным отплатить ей той же монетой и вместо найденного клада закопал в огороде три новых. Порознь были спрятаны три ценных для потомков свидетельств о его эпохе: фотографии с фронта в одном месте, «Мастер и Маргарита», не читанную им, в другом, кассеты с песнями Высоцкого в авторском исполнении в третьем. Когда узнал, что вместо кассет, музыку начали записывать на серебряных маленьких пластинках, прикопал к кассетам тексты песен переписанные от руки. Фотографии он посчитал важными, потому как ему очень хотелось бы посмотреть на снимок древних греков, сражающихся друг с другом на морях, и он искренне сокрушался, что в те далекие времена люди предпочитали тратить время на войны, а не на такие полезные изобретения, как фотосъёмка. Своим первым кладом Фёфёдыч компенсировал историческую несправедливость. Роман Булгакова он выбрал как дань памяти своей жене, которая очень его полюбила. Прочитав подпольно распечатанный экземпляр за сутки в погребе в те времена, когда книга была запрещённой, она так и не испытала при жизни удовольствия от обладания этой книгой. Высоцкого же он любил до слез, и не мог не посвятить ему достойного захоронения.

Под конец второго года созрел Фёфёдыч для публичного бесчинства. Ночное сожжение памятника Ленину на центральной площади, которая раньше именовалась Площадь Революции, а теперь стала Соборной, в ночь на Ивана Купала, должно было помочь стране преодолеть трудный период. Страна была в беде, и Фёфёдыч не мог смотреть на развал, сложа руки. Необходимо было действовать оперативно, решительно, сильно, а главное, разить зло в корень. Оккультно-народное средство казалось ему самым подходящим. Очищающий огонь в праздничный день должен был уничтожить главного виновника всех экономических бедствий России-матушки, Морочи-славного-города и Фёфёдыча-удальца-красного-молодца. Он обстоятельно расспросил у бабок-соседок о значении и праздновании Ивана Купало. Обычаи предписывали прыжки через костёр для ускоренного замужества, плетение венков из душистых трав для красоты, добротное запирание коней, чтобы ведьмы не ускакали на них на Лысую гору, и, в особо сложных случаях, ради исполнения желания на утро надобно перелазать двенадцать огородов. Фёфёдыч решил, чтоб наверняка уж возымело действие его сожжение, прибегнуть ко всем вспомогательным ритуалам. Венки плести он не умел, поэтому охапку душистой крапивы обмотал заржавелой проволокой. После ужина запер в сарае-птичнике единственного выжившего гуся: не конь, конечно, но пойди, их ведьм разбери, могут все равно позариться. Ровно в полночь он скинул с себя одежды кроме трусов, носков и кед, оббежал три раза вокруг трех кладов, взял бутыли с зажигательной смесью, парочку старых стенгазет, венок и, преодолевая страх и гоня мысли о неминуемой, пошел на подвиг.