оказалось очень трудно удержаться на ногах, поэтому прежде, чем ответить, Кира села на пол, опёрлась спиной на стену и нажала кнопку. Подумалось невпопад: этот осенний горьковатый
голос будет мне сниться до конца жизни…
- Кира, это я, у меня всего две минуты, давай коротко. Что случилось?
Шалль вздохнула неслышно, но так, что, казалось, лопнут рёбра, и спокойно сказала:
- Через десять минут я еду в аэропорт, лечу в Лондон, потом в Сирию, вернусь через два
месяца.
В трубке повисло гробовое молчание, долгое и мучительное, которое прорвалось длинной
тирадой:
- И ты мне только сейчас об этом говоришь? Твою мать, Кира, о чём ты думала вообще? Как
ты могла не сказать мне? Я думала, ты отказалась от этой командировки ещё тогда, когда…
Шереметьева осеклась, а Кира, воспользовавшись повисшей паузой, тихо сказала:
- Когда – что??? Я лечу раньше, это стало известно два часа назад. Ты не спрашивала, и я
подумала, что тебе это неважно.
Шереметьева задохнулась от взорвавшего её гнева:
- Да как ты смеешь? Ты не можешь так поступить со мной, именно сейчас не можешь, потому
что… Потому что…
Кира озадаченно вслушивалась в истерику и не нашла ничего лучшего, чтобы спросить:
- А почему я не смею? И что случилось именно сейчас?
Александра сдавленно чертыхнулась и прошипела:
- Сегодня рассматривается этот идиотский проект, чёрт бы тебя побрал! И я пытаюсь всё
решить, у меня уже никаких сил не осталось, а ты… Ты не можешь меня бросить!
Кира внезапно тоже рассердилась:
- Я тебя не бросаю, я просто лечу в командировку. Что с тобой происходит, в конце концов?
Говори толком, что ты имеешь в виду, я не понимаю!
- Ах, ты не понимаешь! Тогда ты вообще ни черта не понимаешь! Ты не смеешь лететь в эту
грёбаную командировку!
- Да что ты заладила – не смеешь, не смеешь! Ты прекрасно знаешь, что я всегда держу своё
слово, и моё слово – это и есть я! Я подписала контракт, и я не могу от него отказаться, это
обычная работа. Из-за чего такой скандал? Ты работаешь, я работаю, мы друг другу не мешаем, я тебе никаких вопросов не задаю, тебе неинтересно, чем я занимаюсь, я правильно понимаю?
Саш, сейчас совершенно нет времени выяснять отношения. Давай ты подумаешь, что ты от
меня хочешь, а я вернусь, и мы поговорим, хорошо?
Повисла грозная пауза, потом послышался звук разбитого стекла. Кира попыталась пошутить, чтобы хоть как-то сгладить неожиданно ставший дурацким диалог:
- И не швыряйся посудой, тебе выпишут штраф.
Шутка, однако, оказалась, видимо, последней каплей, потому что Шереметьева вдруг очень
холодно и отстранённо проговорила в трубку:
- Если с тобой там хоть что-нибудь случится, я даже слышать о тебе не хочу. И вообще, уедешь
сейчас – пеняй на себя. Даже не звони мне.
Кира почувствовала, как в голове, в сердце, в пальцах лопнули и свернулись в ранящие кольца
поющие струны, и вдруг наступила тупая усталость. Осталось одно – постараться как можно
сдержанней попрощаться. Едва протолкнув вдох через горло, Кира произнесла немного не к
месту:
- May be I, May be You… Как ты захочешь. Как ты просишь, так и будет. Пусть у тебя всё
получится. Прощай.
Нажав кнопку отбоя, Кира покрутила трубу в пальцах. «Можно и разбить, конечно, а толку? -
Невнятно подумалось. – Вставай, теперь ты опять и лук, и стрела, и цель… Как и почти год
назад… Такси ждёт, а здесь… Здесь всё закончилось, хоть и неожиданно…».
Выключив свет, Кира вышла в летящий льдистыми паутинками сентябрь, оставив
выключенный телефон на тумбочке у дверей. В памяти всплыли строки Майи Борисовой: «Мы
умираем ведь не от инфаркта и рака, просто мы шеи сворачиваем себе, тщетно и долго
оглядываясь на окна, те, из которых вослед нам никто и не смотрит. А иногда происходит такое: с подъятым жалким лицом и со взором, беспомощно ждущим, мы оступаемся, падая, что-то
ломая в хрупком, хотя уже взрослом, своём организме, и утверждаем позднее, что пострадали в
авиа-, авто- или иной катастрофе». Безумная печаль... без верха, без сомнений, и вовсе не
смертельно настигает... я целовать Вам пальчики намерен сквозь струны, краски и безмолвье
грая…
***
Треклятый законопроект был отклонён и даже не вышел на первое чтение. Так случилось, что
рабочая группа нашла в нём очень много противоречий и, если бы не тщательно скрываемое
смущение почти всех коллег, можно было бы подумать, что здравый смысл восторжествовал…
Но, видимо, нет. Как ни странно, причины решения заботили сейчас меньше всего, главное, что
оно было именно таким, и можно было на какое-то время забыть об этом и вздохнуть свободно.
Шереметьева уже три недели практически не пропускала ни одной сводки из Сирии, внимательно прочитывая каждое сообщение на новостных лентах, разыскивая каждое видео, которое отправляли журналисты своим изданиям. Материалы, которые готовила Кира, Александра сохраняла себе в компьютер и пересматривала много раз, не столько вдаваясь в
детали, сколько ощущая каждое слово… «Моё слово – это я…» «Да, от тебя мне остались
только твои слова, и каждое из них я готова катать на языке, только бы почувствовать тебя
ближе ко мне… Ты так и не поняла ничего, а я не смогла сказать… Я слишком запуталась в
своих принципах, в своей жизни, в своих привычках молчать обо всём, пока не станет
предельно ясно… Прости меня, Кира, прости…».
С памятного дня на город обрушились нескончаемые дожди, и Москва казалась лунным
пейзажем, пустынным и угрожающим в синем свете дрожащих под стылой водой фонарей. «Как
я могла сама брошенными в запале словами разбить своё небо на куски? - устало думала
Шереметьева, в полубреду, потирая воспалённый от мыслей и тоски лоб, добираясь до дома и
борясь с ощущением, что асфальт крошится и проваливается у неё под ногами. – Ты только
вернись, умоляю тебя, только вернись, я смогу всё исправить, я уже почти всё сделала, я так
много должна тебе рассказать, я знаю, ты простишь меня, не может быть иначе… Господи, умоляю тебя, раз уж ты наградил меня этой любовью, не дай мне всё разрушить… Неужели я не
смогу сказать ей, что я люблю её? Я просто струсила, я знаю, самым постыдным образом
струсила, мне не хватило сил признаться… Я же знаю, что с ней, я даже знаю, как её вылечить, но она мне не сказала, а я больше не спрашивала… Я так много хочу сделать для неё, мне так
нужно, чтобы она жила! Только бы она вернулась, Господи, я вымолю у неё прощение… Она
сможет меня простить, она - моё сердце, моё танго, она –лучшее, что было в моей жизни…
Она… и Макс…».
Как всегда, мысли о сыне заставили Александру перед дверью в квартиру натянуть маску
спокойствия, но даже это не могло скрыть отчаяния, тлевшего в бездонных байкальских глазах.
***
Воинственная и безжалостная Сирия. 15 ноября, за пять дней до окончания командировки, на
здание пресс-центра, где располагались журналисты, обрушилась авиабомба. Сообщения в
прессе пестрели заголовками, но суть была в одном: погибли трое журналистов, ранены, в том
числе тяжело, ещё восемь. О национальности и фамилиях погибших не сообщалось два дня, и
Шереметьева находилась в состоянии, близком к помешательству. Когда имена погибших
журналистов были названы, среди них Киры не оказалось, но её имя стояло в списке
тяжелораненных, которых эвакуировали. Только куда? В новостях об этом не говорят... Да и
спустя пару дней об этом эпизоде уже все забыли.
Небо обрушилось? Нет, всё как всегда. Только не хватало воздуха, чтобы дышать. Телефон был
недоступен, на электронные письма ответа не было, и было невозможно продолжать жить, зная, что самые важные руки на свете могут уже никогда не подняться, что самые нужные глаза
могут не посмотреть тебе в самое сердце, что самые главные на свете слова могут так и
