Кира улыбнулась, не отрываясь от нежных губ:

- Сначала – душ. Потом – поговорить. Иначе я не успею, ты убежишь, а на ночь такие

разговоры разговаривать – вредно. Согласна?

Александра крепче прижалась к тренированному телу и прошептала:

- Уговорила. Хотя мне бы хотелось сначала в постель, потом кофе, потом опять в постель – и

никуда не ходить…

Кира прикусила губу, чтобы не сдаться на такое предложение, выскользнула из обнимавших

рук, вытащила из рюкзака свежую одежду и направилась в душ. Ей хотелось поскорее начать и

закончить сложный разговор, а потом… Потом – как сложится.

***

Выйдя на кухню, Александра прислушивалась к льющемуся шуму воды и задумчиво вертела в

руках чашку, поглаживая пальцем хитрую завитушку на ручке. Ей было тревожно: совсем не

так она представляла себе встречу. Скованность и насторожённость Киры смущали и

беспокоили. Мысленно Шереметьева перебрала прошедшие дни, но не смогла вспомнить ни

одного момента, где бы могла обидеть или просто задеть Киру. Значит, это не связано с ней, скорее всего, что-то произошло с журналисткой. Минуты ожидания внезапно показались

обжигающе долгими, и захотелось поторопить девушку.

За спиной послышались шаги, и Александра обернулась. Кира с влажными, торчащими в

разные стороны отрастающими волосами, уже завивающимися в крупные кольца, босая, свежая, показалась ей одновременно и очень беззащитной, и в то же время – недоступной, гибкой, дикой кошкой, которая ступает по тропе охоты, выбирая жертву хладнокровно, но без

жестокости, всего лишь из жизненной необходимости.

Встряхнув головой, чтобы прогнать странные мысли, Александра налила кофе, поставила на

стол и молча села напротив. Ей хотелось спросить так много, что слова будто устроили давку

на кончике языка, и ни одно не смогло пробиться наружу.

Между тем, Кира не стала испытывать её терпение. Спокойно и бесстрастно, как будто о чём-

то чужом и неважном, она рассказала и о встрече с Воронцовой, и об угрозах, и о требованиях.

Пока Кира говорила, Шереметьева несколько раз вставала, отходила к окну, борясь с яростью, душившей её, но не проронила ни слова.

Повисла тишина. Кофе давно остыл, но никто не обратил на это внимания. Кира сидела и

спокойно смотрела на Александру, и только потемневшие грозовые глаза выдавали её –

бешенство от того, что кто-то посмел угрожать её любимому человеку, смешивалось с

разрывающей душу нежностью, страстью и, где-то очень глубоко, с убивающим ужасом от

того, что Александра может испугаться и исчезнуть из её жизни так же внезапно, как и

появилась.

Шереметьева стояла у окна и порывалась что-то сказать, но, кроме тихих ругательств, ничего не

получалось. Нужно было отодвинуть эмоции в сторону и подумать, как она это всегда делала, но сегодня быть хладнокровным аналитиком не получалось совершенно.

Кира встала, тихо подошла и обняла окаменевшую в невероятном усилии обрести равновесие

Александру. Та вздрогнула, повернулась и внезапно разрыдалась, уткнувшись в плечо, обхватив руками сильную длинную шею, будто гибкая лоза – скалу. Кира держала Александру

в объятиях бережно и осторожно, позволяя прорвавшимся слезам смыть тяжёлую кованую цепь

ярости и отчаяния.

Когда первый шквал рыданий утих, Александра вывернулась из поддерживающих её рук и

убежала в ванную. Кира не пошла за ней, понимая, что нужно подождать. Когда, умывшись, Шереметьева вернулась, Кира стояла, опершись спиной на оконный косяк, и разглядывала

остатки кофе в своей чашке. Не поднимая глаз, спросила:

- Что ты намерена делать теперь?

Александра подошла ближе, вынула чашку из рук и прохладными пальцами приподняла Кире

подбородок, заставляя посмотреть на себя:

- Я услышала тебя. Но я не собираюсь бояться и прятаться, требовать себе охрану или трубить

о провокациях в прессе. Я буду осторожна, в этом ты права, но я хочу быть с тобой. Если ты

тоже этого хочешь.

Кира хотела ответить, но Шереметьева прижала палец к её губам:

- Послушай, пока просто послушай. Я ведь совсем не знаю тебя, кроме того, что ты стала для

меня всем – воздухом, солнцем, грозами и океаном. И я не знаю, как у нас с тобой получится. Я

не знаю, насколько я готова рисковать своей жизнью, своим сердцем, но благодаря тому, что ты

есть в моей жизни, я теперь знаю о себе то, что не знала никогда. И я не хочу терять тебя. А что

касается этих… Я не думаю, что у них получится навредить мне, главное – чтобы они не

сделали больно тебе. А остальное я как-нибудь переживу.

Александра придвинулась ещё ближе, прикасаясь всем телом, ощущая жар, исходящий от

Киры, и прошептала:

- Сейчас два часа дня. В четыре мне нужно быть в отеле, чтобы привести себя в порядок, в

семь – ужин с министром культуры Франции.

Усмехнувшись уголком рта, продолжила:

- И да, мы будем обсуждать детали встречи с общественностью по этой теме. Думаю, мне

следует кое-что аккуратно прояснить, чтобы потом не попасть в неприятную историю. Сама

встреча планируется через неделю, и у меня будет время подготовиться. После ужина меня

завезут в отель, и, я надеюсь, часам к десяти буду здесь. И я абсолютная эгоистка, я даже не

спросила, что ты планируешь. Я почему-то подумала, что ты будешь полностью в моей власти.

Ты дождёшься меня?

На последних фразах голос у Шереметьевой дрогнул, и Кира болезненно и остро осознала, насколько непросто было Александре приглашать, ждать, говорить, и эта отчаянная решимость

стала последней каплей. Кира подхватила Александру на руки, не в силах больше

сопротивляться обжигающему желанию, и выдохнула:

- У нас ещё два часа, и я не собираюсь их больше бесполезно тратить. И да, я буду ждать тебя

столько, сколько потребуется.

***

Не было нежной и долгой прелюдии, была дикая, неистовая страсть, когда обе боролись за

первенство в стремлении подарить наслаждение, которое обрушивалось штормом, раз за разом

становясь всё сильнее и безумнее… И когда они лежали в изнеможении, ловя дыхание друг

друга, казалось, что они – два языка пламени, которые, изгибаясь и сливаясь, разделяясь и

сплетаясь, перетекая друг в друга, горят только вместе, и это пламя не нужно обуздывать и

укрощать…

Два часа пролетели, как один миг, и вот уже Александра выметнулась из студии, а Кира обняла

подушку, вбирая лёгкий запах духов и расплавленного тела, оставшийся после Шереметьевой.

Обнажённая кожа остывала медленно, и вместе с прохладой стали приходить тяжкие мысли.

Впервые подумалось: предстоящая командировка – вообще-то рискованная штука, и опять

остаться в одиночестве, пусть и на пару месяцев, оказаться лишённой возможности даже

говорить по телефону – это испытание станет самым суровым. Легко было, когда одиночество

стало второй кожей, а сейчас – хуже, чем уксус налить на кровоточащий разрез… но слово

дано, а Шалль никогда не нарушала обещаний.

От тревожных дум стало неуютно и совершенно расхотелось нежиться в постели. Кира встала, приняла душ, привела себя в порядок и вышла в вечереющий душный Париж. Хотелось сделать

что-то изысканное и, наверное, нелепо романтичное, что-то вроде клубники в шампанском при

свечах. Шалль поймала себя на том, что беспечно и счастливо улыбается, и всплыли строки:

«подарков не просят и не обещают, подарки приносят и отдают…». Подарки без отдарков…

Очень хотелось верить, что жизнь не потребует за этот подарок расплатиться, потому что этот

подарок был бесценен, и платить за него, кроме как самой жизнью, было нечем…

«Не умеешь ты просто наслаждаться моментом… Брюзга и скептик…» - укорила себя Кира и, встряхнув головой, зашла в кондитерскую.

***

Александра вернулась, как и обещала, ближе к десяти вечера. На балконе был накрыт