- В Чикаго, где я выступал с докладом, какой-то белогвардеец решил надо мной поиздеваться. Зная, что я не владею английским, он произнес речь, направленную против меня, на английском языке. Весь зал напряженно уставился на меня, ожидая, какой я найду выход из неловкого положения. Я поднялся и ответил моему оппоненту на... грузинском языке. Все были поражены. А на галерке, оказывается, сидел один грузин, эмигрировавший из России еще до революции, и, услышав мою грузинскую речь, не удержался, закричал: «Кацо, вин хар, ан саидан харо?» (Эй, человек, кто ты и откуда?) Я поднял голову и крикнул в ответ: «Кутатури вар, кутатури!» (Кутаисец я, кутаисец!) После вечера этот человек повидал меня, и мы очень подружились. Он оказался рабочим.

Люди, привлеченные в Америку легендами о ее сказочных богатствах и легкой наживе и не нашедшие там всего этого, с жадностью ловили каждое слово правды о далекой своей родине, где произошла революция, где пришли к власти рабочие и крестьяне. Буржуазная печать искаженно представляла жизнь в Советском Союзе, а тут приехал живой человек, от которого можно услышать слово правды, которого можно обо всем расспросить! Такой случай выпадает не часто.

Маяковский умел находить контакт с любой аудиторией. В той же аудитории, которая заранее была к нему настроена доброжелательно, он воодушевлялся особенно, и тогда непринужденная манера рассказчика, дружеская фамильярность в обращении с залом, едкая ирония по отношению к тому, что поэт отрицал, его рокочущий на низах, покоряющий своей силой и красотой звучания голос приводили вечер к триумфальному финалу.

- Это, брат, свой парень, - сказал один рабочий председателю вечера в Шенхофен-Холл, в Чикаго. - Недаром местная шваль его ненавидит.

На одном из последних выступлений Маяковского в Нью-Йорке он отвечал на, видимо, заранее согласованный с устроителями вечера вопрос: Америка в воображении русского. Интригующий вопрос. Вначале Маяковский сослался на свою поэму «150 000 000», сказав, что это, конечно, сатирическое, преднамеренное преувеличение, поэтическая «работа красок» в отличие от «работы слова» в путеводителе... Это представление далеко не соответствует действительности, с которой столкнулся Маяковский. Америка, по Маяковскому, - не единое целое совершенство техники, «не один винт, а много», - «капиталистический хаос».

- Мы приезжаем сюда, - говорил Маяковский, - не учить, но учиться тому, что нужно, и так, как нужно для России. В Америке, конечно, есть много интересного, удивительного. Но Америка в целом непригодна для Советского Союза как образец...

Живя в отелях, находясь в дороге, в вагоне поезда, в каюте парохода, в метро, в автобусе или легковом автомобиле, Маяковский по всегдашней привычке работал над стихами. Но, кроме этого, он непременно должен был, передвигаясь, меняя места, видеть, наблюдать, сравнивать, встречаться с людьми. В Нью-Йорке он ходил на собрания рабочих, которые вели борьбу с профбюрократами, выступал перед ними, правда, на литературные темы, читал стихи, так как политические выступления могли вызвать скандал.

За время пребывания в Штатах он издал книжки на русском языке «Солнце», «Открытие Америки». Тогда же здесь было положено начало переводу его стихов на английский язык.

Вообще-то Маяковский несколько скептически расценивал эффект своих стихов на другом языке. Однажды он высказался об этом:

«Я всегда склонялся к мысли, что корни моей поэзии неотделимы от русской почвы и, значит, мои стихи на всей обитаемой части земли непереводимы».

И дальше развивая эту мысль, говорил человеку, который вознамерился перевести его на немецкий язык: «Как же сможете мой растрепанный ритм, мои сталкивающиеся слова, разбегающиеся фразы, мою ругань и проклятия, марши и уличные песни, весь мой разговорный и революционный русский язык, - как это можно вырядить в чужую одежду?»

Но когда Гуго Гупперт, австрийский поэт, впоследствии многие десятилетия переводивший Маяковского (это к нему были обращены слова поэта), через некоторое время прочитал ему по-немецки «Левый марш», Маяковский высказал свое суждение - деликатно и прямо:

- Кроме «линкс» (левой!) и «антанты» я ни единого слова не понял! Но вы не верьте никому на свете, если вам скажут, что мои стихи нельзя переводить, - даже мне самому не верьте!

И после встречал Гупперта громким приветствием:

- А-а, Гупперт - мой немецкий рупор-т! Ну как, земля и небо еще держатся? У вас есть еще охота ломать об меня зубы? Ваша уверенность, товарищ, делает мне честь!..

Жаждавший общения с как можно большим количеством людей, поэт страдал от незнания английского языка. Страдал и иронизировал над собой:

- Войдите хотя бы в американское положение: пригласили поэта, - сказано им - гений. Гений - это еще больше чем знаменитый. Прихожу и сразу:

- Гив ми плиз сэм ти!15

Ладно. Дают. Подожду - и опять:

- Гив ми плиз...

Опять дают.

А я еще и еще, разными голосами и на разные выражения:

- Гив ми да сэм ти, сэм ти да гив ми, - высказываюсь. Так вечерок и проходит.

Бодрые почтительные старички слушают, уважают и думают: «Вон оно, русский, слова лишнего не скажет. Мыслитель. Толстой. Север.».

Американец думает для работы. Американцу и в голову не придет думать после шести часов.

Не придет ему в голову, что я - ни слова по-английски, что у меня язык подпрыгивает и завинчивается штопором от желания поговорить, что, подняв язык палкой серсо, я старательно нанизываю бесполезные в разобранном виде разные там О и Be. Американцу в голову не придет, что я судорожно рожаю дикие, сверханглийские фразы:

- Ее уайт плиз файф добль арм стронг...

И кажется мне, что очарованные произношением, завлеченные остроумием, покоренные глубиною мысли, обомлевают девушки с метровыми ногами, а мужчины худеют на глазах у всех и становятся пессимистами от полной невозможности меня пересоперничать.

Но леди отодвигаются, прослышав в сотый раз приятным баском высказанную мольбу о чае, и джентльмены расходятся по углам, благоговейно поостривая на мой безмолвный счет.

- Переведи им, - ору я Бурлюку, - что если бы знали они русский, я мог бы, не портя манишек, прибить их языком к крестам их собственных подтяжек, я поворачивал бы на вертеле языка всю эту насекомую коллекцию...

И добросовестный Бурлюк переводит:

- Мой великий друг Владимир Владимирович просит еще стаканчик чаю.

Незнание английского языка стесняло возможности общения и обедняло содержанием пребывание Маяковского в Америке, и это, по-видимому, было одной из причин, что к исходу трех месяцев он начинает торопиться домой. «Здесь отвратительно», «Страшно соскучился» - эти характерные для поэта жалобы в письмах и телеграммах из Нью-Йорка точно передают его настроение.

28 октября, на пароходе «Рошамбо», Маяковский выехал из Нью-Йорка в Гавр. Вместо разрешенных шести он пробыл в Соединенных Штатах три месяца.

«Отплывал машущий платками, поражающий при въезде Нью-Йорк... Замахнулась кулаком с факелом американская баба-свобода, прикрывшая задом тюрьму Острова Слез».

Восемь суток океана на «Рошамбо» - время для обдумывания, подытоживания американских впечатлений.

«Отчет» о поездке в США представляют собой стихи и очерки «Мое открытие Америки».

«Цель моих очерков, - заключает свои размышления уже в написанном виде Маяковский, - заставить в предчувствии далекой борьбы изучать слабые и сильные стороны Америки».

«Домой!» - итоговое стихотворение, оно завершает «американский» цикл. Кроме начала, нескольких подробностей пароходного быта во время путешествия на «Рошамбо», стихотворение всем пафосом устремлено к домашним - не заграничным, не американским - делам и заботам.

Но он оглядывается назад, впечатления от Америки слишком свежи. Маяковский полюбил Нью-Йорк - в величии, в торжестве урбанизма, полюбил трудовой Нью-Йорк, но любовь его оказалась столь требовательной, столь придирчивой, что нередко превращалась в свою противоположность. Критический пафос в некоторые моменты затмевает любовь.