- Почитайте «Муху-Цокотуху»!
Маяковский услышал за кулисами о «Мухе-Цокотухе», помрачнел. Передал записку докладчику: «Корней, закругляйся». Тот, не читая, отложил ее в сторону и продолжал свой рассказ.
Маяковский, потеряв терпение, вышел на сцену и, подойдя к кафедре, на которой стоял Чуковский, рявкнул:
- Слазь! Довольно болтать! - Поднажал на кафедру, и она, вместе с Чуковским, поехала за кулисы.
В зале раздался смех. Но некоторые женщины, вероятно, мамаши и бабушки, обожавшие сказки Чуковского, стали настойчиво просить его выйти на сцену.
Маяковский иронически улыбнулся, пожал плечами и ушел за кулисы. Там он посадил Чуковского на кафедру и покатил обратно на сцену. Зал грохнул от смеха. Администратор объявил, что для Чуковского будет организован специальный вечер. После этого Маяковский читал свою новую поэму «Хорошо!». Когда кончил, кто-то запел «Интернационал», зал подхватил... Так в те годы завершались партийные собрания.
В такие моменты Маяковский испытывал подъем духа, ему хотелось работать. Он утверждал: «Дело не во вдохновении, а в организации вдохновения» - и умел мобилизоваться для работы в любых условиях. Но бывали моменты, как и у каждого поэта, когда замыслы возникали неожиданно, отодвигая все остальное, захватывая его целиком. Так было с одним из замечательных стихотворений поэта «Товарищу Нетте пароходу и человеку».
Направляясь из Одессы в Ялту, поэт увидел входящий в порт пароход «Теодор Нетте». Впечатлительный Маяковский, знавший лично советского дипкурьера Нетте, убитого в вагоне поезда бандитами, от которых он защищал дипломатическую почту, был потрясен этой встречей. Тогда же и родился замысел стихотворения.
Писалось оно больше двух недель. В эти дни Лавуту как-то срочно понадобился Маяковский, но он нигде его не мог разыскать. И уже возвращаясь в гостиницу, обнаружил Владимира Владимировича на полутемной террасе - мрачного, сосредоточенного.
Нарушив свойственную ему учтивость, Маяковский попросил: «Не мешайте, я занят!»
А наутро рассказал, что он шагал по длинному ялтинскому молу с десяти вечера и вернулся в гостиницу в третьем часу ночи. В эту ночь и закончил (вышагал!) стихотворение «Товарищу Нетте пароходу и человеку», стихотворение удивительно пластичное, эмоциональное, насыщенное гражданской страстью. Картинно и даже как-то ритмически похоже показано вхождение в порт парохода. И сам пароход - «в блюдечках-очках спасательных кругов» - этой живописной деталью сразу возвращает нас к живому Нетте, с которым поэт «пивал чаи», который мог увлечься дружеской беседой и «смешно потел, стихи уча», но который честно и бдительно нес службу дипкурьера («Засыпал к утру. Курок аж палец свел...»).
Идею бессмертия Маяковский понимал не только как благодарную память о человеке, но и как продолжение того дела, которому отдана жизнь. Поэма «Владимир Ильич Ленин» воплощает идею именно такого бессмертия - продолжения жизни человека в его учении, в его делах. Пример героической жизни и гибели дипкурьера Нетте тоже дает полное эмоциональное (и поэтически выраженное) оправдание такому образному обобщению: «В наших жилах - кровь, а не водица»,- чтобы после него сказать в стиле высокой патетики: «Мы идем сквозь револьверный лай, чтобы, умирая, воплотиться в пароходы, в строчки и в другие долгие дела».
Во время поездки по городам Маяковский узнал о смерти Дзержинского. Несколько дней он не выступал - не мог. А тут еще случилось такое: знакомый Маяковского, бывший чекист, больной острой формой туберкулеза, узнав о смерти Дзержинского, упал в обморок на мраморной лестнице гостиницы, разбил в кровь голову. Произошло это на глазах Владимира Владимировича. Печальной вестью было подсказано стихотворение «Солдаты Дзержинского», которое он посвятил работнику украинского ГПУ В. М. Горожанину. Год спустя в поэме «Хорошо!» появились известные и часто цитируемые строки, обращенные к «юноше, обдумывающему житье, решающему - сделать бы жизнь с кого». Маяковский дал ему совет: «Делай ее с товарища Дзержинского».
В длинной серии вечеров, поездок Маяковского есть такие, о которых надо рассказать особо. Среди них - поездка в Грузию, в Тифлис. Владимир Владимирович любил Грузию, «радостный край», и добродушно высмеивал поэтов, которые воспевали «эдемы и рай», делая из этого тоже шутливый вывод, что, наверное, раз уж «пелось про это», они «подразумевали» Грузию.
Грузия, грузины отвечали Маяковскому полной взаимностью. Хотя Маяковский приехал туда в декабре, на следующий день с утра он поднял с постели администратора Лавута, постучавшись к нему в номер:
- Довольно спать, ведь весна на дворе! - и потащил его смотреть тифлисский базар. А потом показал любимый им духан «Симпатия», где «настоящий кавказский стол» и где поэт не раз встречался и беседовал с грузинскими друзьями, поэтами.
Может быть, это был тот самый духан, тот заветный подвальчик, где царил прославленный кулинар Аветик, похожий на султана Абдул Гамида? Впрочем, тот подвальчик назывался не менее пышно - «Олимпия». Еще в прошлый приезд Маяковский, по воспоминаниям Симона Чиковани, встретился с Аветиком как со старым знакомым. Когда грузинские друзья, предупредившие Аветика о приезде московского гостя, представили его Маяковскому, когда он, поздоровавшись, любезно осведомился о здоровье и, наконец, спросил, не забыл ли гость его, Аветика, Владимир Владимирович ответил:
- О, что вы, я скорее забуду Шекспира, забуду Гёте, но вас буду помнить всегда!
Но еще больше он был поражен, когда после выбора закуски, гость заказал себе шашлык, причем заказ сделал на чистом грузинском языке. Да попросил дать шашлык помягче. «Ки, батоно16, не извольте беспокоиться», - ответил Аветик.
Знатный кулинар просиял и, радостный, поспешил на кухню. Стол был мгновенно накрыт. Маяковский продолжал шутить:
- Что сделал со мной ваш Аветик - заставил принести ему в жертву классиков мировой литературы!
О встречах с Маяковским оставили полные любви и восхищения воспоминания Симон Чиковани, Георгий Леонидзе, Нато Вачнадзе и другие деятели грузинской культуры.
Чиковани познакомился с Маяковским, еще когда тот приезжал в августе 1924 года. Чиковани был молод, всего 21 год, был, как он пишет, автором одного стихотворения и одной эксцентричной статьи, но - много ли надо написать, чтобы считать себя поэтом! Молодой поэт только что начал работать в редакции нового журнала «Мнатоби», и именно в эту редакцию зашел Маяковский, приехав в Тифлис. Знакомство произошло легко. Чиковани сказал Маяковскому, что в сентябрьском номере идут его стихи в переводах Паоло Яшвили. Маяковский попросил познакомить его с переводами.
- А разве вы знаете грузинский? - спросил Чиковани.
А он в ответ на чистейшем:
- Я, дорогой мой, кутаисец.
Для Чиковани его грузинская речь была настолько неожиданной, что он осекся и смог лишь сказать:
- Я тоже кутаисец, учился в реальном.
- Так что двое кутаисцев завтра же просмотрят переводы.
И, как утверждает Чиковани, Маяковский смог оценить качество переводов, свободно разобраться в их грузинском звучании. Его лексический запас был не очень велик, но речь звучала совершенно свободно. Любил он кутаисские шутки «с примесью» русских слов и, время от времени, перекидывался ими с Чиковани.
В воспоминаниях Симона Чиковани говорится о кутаисском детстве поэта, о развалинах храма Баграта, Пририонской роще, ведущей к Багдадам - родине Маяковского, как бы приоткрывая «тайну» влюбленности поэта в Грузию и ответной любви к нему грузинских поэтов. Родные просторы, овеянные романтикой детских лет, не покидали его воображения. Потому и говорил он позже со светлой печалью: «Я в долгу... перед вами, багдадские небеса», - пишет Чиковани.
В гостиничном номере Маяковский прочитал грузинским друзьям только что написанное стихотворение «Владикавказ - Тифлис». Он и себя объявлял в нем грузином, и включил в текст грузинскую песню «Мхолот шен эртс»... Читал своим друзьям наизусть революционные стихи на грузинском языке, которые помнил еще с 1905 года (его события нашли отзвук и в стихотворении «Владикавказ - Тифлис»). С детства, с гимназических лет у него осталось пристрастие к грузинским частушкам («шаири»), в исполнении которых состязался со своими сверстниками.
