– Отпусти меня. Я уйду далеко, в те края, где нет людей. Обещаю никому не причинять зла.

– Прости, если Орден узнает – мне конец.

– Они не узнают.

Действительно, откуда им узнать-то? Вернусь в город, скажу, что не справился со свиньей, они пошлют еще кого-нибудь, а к тому времени отец Гнато уйдет далеко (хотя они всегда возвращаются, с этим ничего не поделать). Я испорчу свою репутацию идеального агента. Вот будет здорово! Я иногда задумываюсь о своем дедушке – живые куски в сырой земле. Как бы я себя чувствовал?

– Извини, – сказал я. – Работа есть работа.

Мы распилили его на куски поперечной пилой. Если вы не в курсе, пилить надо вдвоем. Один пилит с одной стороны, другой – напротив. Один толкает, другой тянет. Я тоже приложил руку к процессу, из чувства долга, но у меня никогда не получалось попасть в ритм.

Я покидал родную деревню не в самом радужном настроении. Как уже было сказано, если ты победил свои страхи, наступает легкая эйфория. Я вернулся, больше мне не придется этого делать, груз сброшен с плеч. Я поднимался по утомительно длинному холму и вдруг поймал себя на мысли: не важно, чего я добился, здесь мои корни, здесь сокрыта часть меня самого. Наверное, возвращенцы натолкнули меня на эту мысль.

Видите ли, возвращение – типичное для Месоги событие. Возвращенцы есть и в других местах, но, когда удается проследить линию предков, оказывается, что у них присутствует, хоть и капелька, крови Месоги.

Помоги нам Господи, мы не такие, как все. Из всех народов и рас мы единственные на Земле, кто смог достичь бессмертия, хоть и в таком вот неприглядном виде, возникшем от озлобленности и ведущем к бесконечной боли. Надежной статистики, конечно, нет, но мы считаем, что таких – где‐то один на пять тысяч, среди них могу оказаться и я, и Гнато, и Квинтиллий, и Сцевола, доктора наук и профессора чистой, незапятнанной мудрости, свирепствующие в ночи, ломающие ограды, хватающие путника за горло. Как я сказал, они всегда… мы всегда… возвращаемся, рано или поздно. Они… мы… И с этим ничего не поделать.

Гнато, гораздо больший оптимист, чем я, раньше хотел выяснить, как у нас это получается, почему избраны именно мы. Он намеревался сделать всех людей бессмертными. Гнато даже провел предварительные исследования, пока деньги не иссякли и он не занялся учительством, потом стал вникать в политику Ордена, что отнимает чертовски много времени и энергии. Возможно, он сохранил свои записи. Как и я, он ничего никогда не выбрасывает, и в его кабинете – настоящий свинарник.

Когда я добрался до Мачеры, река успокоилась, военные построили понтонный мост. Приятно видеть, как они делают для разнообразия хоть что‐то полезное. Небольшая прогулка – и я смогу уплыть домой с относительным комфортом.

Я предвкушал дополнительное удовольствие от этой утомительной миссии. Дорога проходит через Иденс, ничем не примечательный городок, но там живет старинный друг, с которым я переписываюсь и с которым много лет не виделся: алхимик по имени Дженсерик.

Когда я сдавал вступительные экзамены, он был уже на пятом курсе, но мы сразу нашли общий язык. В год моего выпуска он уехал из Академии, получив должность настоятеля в Эстолейте, и затем переходил с места на место, унаследовал от дядюшки небольшой капиталец и отошел от дел, занявшись независимыми научными исследованиями. Прекрасный особняк, парк с оленями и живописное озеро тоже являлись частью его наследства. Время от времени он просил меня скопировать для него какой‐нибудь текст или поискать справку. Я не силен в алхимии, но это не имеет значения. Возможно, это даже хорошо, что мы не являемся коллегами – нет конкуренции, не нужно красть чужую работу.

Дженсерик отнюдь не пользовался уважением. Во-первых, он оставил Академию, во‐вторых, о нем ходили сомнительные слухи, поговаривали о женщинах и незаконнорожденных детях. Но игнорировать ученого было невозможно, и с его стороны никогда не было недоброжелательного отношения. Из его писем было понятно, что он гордится тем, что окончил Академию, но при этом был рад оставить «клееварню», как он называл ее, уйдя в настоящий, живой мир. Ну что ж. У каждого свои недостатки.

Иногда твой затаенный страх оказывается на поверку вовсе не таким страшным, а предвкушение триумфа оборачивается горьким разочарованием. Я представлял себе нашу встречу: широкие улыбки, крепкие объятия, дружеская болтовня, хлещущая бурным потоком в попытке наверстать все то, что произошло за последние двадцать лет, когда он уплыл на корабле. Конечно, в реальности все было по-другому. Сначала мы смущенно молчали, думая про себя: «А приятель-то изменился, и не в худшую ли сторону, – с неизбежным размышлением: – Если он выглядит таким постаревшим, значит, и я тоже?» Потом чрезмерно широкие улыбки, приветствие с запинкой. Это словно клятвы, разрезанные пополам монетки, которыми обмениваются при расставании влюбленные, – по прошествии долгого времени разлученные половинки больше не соединишь.

Ну и ладно. Через полчаса беседа, слегка чопорная, чтобы не дай бог не ступить на скользкую тропинку, вошла в нормальное русло. Выручили профессиональные темы – мы ведь как-никак ученые, – поэтому я постепенно успокоился.

А вот к роскоши я готов не был. Отрочество в Месоги, взрослая жизнь в Академии, поездки в самую что ни на есть глухомань, ночлег на постоялых дворах, в деревенских гостевых домиках других Орденов. Что сказать, не привык я к хорошему постельному белью, подушкам, салфеткам, бокалам, коврикам, гобеленам, восковым свечам, белому хлебу, фарфоровым чайным сервизам, стульям со спинкой и подлокотниками, к вышколенной прислуге… особенно к прислуге. Во время обеда за нашими спинами стоял столбом мужчина, смотрел, как мы едим.

Он подавал нам миску с горячей водой для омовения рук между блюдами. Меня так и подмывало вовлечь его в нашу беседу, чтобы он не чувствовал себя обойденным вниманием. Понятия не имею, умел ли он вообще разговаривать. Еда была слишком жирной и острой на мой вкус, к тому же ее было слишком много, но я сосредоточенно продолжал жевать, чтобы никого не обидеть. И всякий раз, едва я расправлялся с одним блюдом, как тут же приносили новое, пока до меня не дошло, что это никакая не показуха, а образ жизни. Дженсерик жил, нимало не задумываясь о таких вещах. Я был в шоке, но, разумеется, не подал виду.

За обедом я поведал ему о недавних приключениях, а он показал мне свою гордость – лабораторию. Я знаком с основами алхимии, но работы Дженсерика – это нечто невероятное, и вскоре я запутался в терминах и нюансах. Главная цель моего друга оставалась все той же: поиск реагента или катализатора, могущего изменить основу одного вещества и превратить его в другое. Я не верю в эту ерунду, но важно кивал с заинтересованной миной на лице. В лаборатории все полки уставлены баночками, горшочками, две дубовые скамьи покрыты стеклом, печка-кроха, похожая на кузнечный горн моего отца, как маленький ребенок походит на взрослого. Дженсерик, сияя от гордости, продемонстрировал несколько опытов. После одного из них комната наполнилась лиловым дымом, я закашлялся и ничего толком не смог разглядеть.

Сославшись на усталость, я проследовал за слугой в просторную спальню, уставленную мебелью, которой хватило бы на большой городской дом. Кровать была размером с амбар, стены увешаны коврами («Свадьба Остроумия и Мудрости в Мезантийском стиле»). Я хотел было раздеться, но тут женщина принесла кувшин горячей воды. Что за жизнь – ни минуты покоя.

Проснулся я от того, что задыхался, будто тяжелый камень сдавил мне грудь. В комнате было темно. Я попробовал lux in tenebris. Бесполезно. «О-о», – подумал я. Как же я оплошал, не установив охрану перед тем, как закрыть глаза! Есть старинная военная пословица: «Худшее, что может сказать генерал: я этого не ожидал». Но здесь, в доме моего старинного приятеля… Да, влип.