— Думаешь, их волнует какой-то там устав? — горько усмехнулся Ворон, — Это пропащее место и пропащий город. Такой же запущенный, как и сами люди.

— Странно, почему мы не такие…

— Просто ты цветок, растущий из дорожной пыли.

— А ты?

— А я соловей, прославляющий его.

— Но ты же Ворон.

— Что, уже и помечтать нельзя?

— Смешной ты.

— А ты такая… Живая. Настолько живая, что даже я начинаю думать, что еще не разучился радоваться. И я рад, что сумел рассмешить такую, как ты.

Он просунул худую руку сквозь решетку.

— Скажи, это небо настоящее? Мне иногда кажется, что оно картонное. Словно изображение большого телевизора. И если я протяну руку ещё дальше, то наткнусь на твердое.

— Успокойся, всё вокрут настоящее. И ты настоящий. И я тоже настоящая.

— Откуда ты знаешь?

— А вот знаю и всё! По крайней мере, я уж точно настоящая.

— А мне не верится. Не верится, чтобы муза весны и возрождения обратила внимание на грязную нахохлившуюся пташку. И не верится, что это небо настоящее. И эти кусты с красными розами. И эти заросли тусклой травы. И то прохладное дуновение, приносящее запах цветения и пыли — тоже не настоящее!

Он убрал высунутую руку.

— Пусть так. Тогда не жалко сгнить здесь.

Я отвернулась и ушла. Он молча проводил меня взглядом, и этот взгляд впивался мне в спину, похожий на укус пчелы. Я сорвала цветок и подошла обратно к окну, протянув его Ворону.

— На, возьми.

Он недоверчиво принял его, повертев в руках.

— Что ты видишь?

— Розу. Красную розу с шипами. Ай!

— Что ты чувствуешь?

— Я укололся. Мне больно. И… У меня пошла кровь.

— Вот именно. Она уколола тебя., а значит, она настоящая.

— Настоящая…

Он, как завороженный, смотрел на палец, из которого показалось пятно крови размером с булавку. В его глазах затеплилась жизнь. И даже эта палата хотя бы ненадолго перестала быть угнетающей и темной.

— Что это вы тут делаете?

И очарование багряной крови сошло на нет. Клетка вновь сжала свои тиски, а роза упала на пол, мигом забытая.

Но, к счастью, это была Ласка. Ласка нас понимала, насколько это возможно для Халата.

— Что ты здесь делаешь, Элли? Это нестабильный пациент, его нельзя беспокоить.

— Я…

— Как вы вообще с ним познакомились?

Она осторожно заглянула в комнату. Ворон лежал на кровати, как ни в чем не бывало.

— Мы ведь не просто так его там держим. Его пока лучше оградить от людей, чтобы он не навредил себе или другим.

— Но это бесчеловечно! Вы не видите, что он там страдает?

— Вне больницы он бы еще больше страдал. Мы спасли его в самый последний момент. Я не буду тебе пересказывать его медкарту, ты всё равно ничего не поймешь, скажу кратко: нечего его беспокоить. Тем более, что ты темпераментная и с тобой довольно трудно. Возвращайся в свою палату, а то тебя заметят и проблемы будут. На первый раз я сделаю вид, что ничего не было.

Я пыталась до него докричаться, но наткнулась лишь на пустоту, тоскливую, похожую на всеми покинутую комнату с порванными рисунками и разбитыми кружками. Он закрылся, не успев стать живым. Он закрылся, не успев сбросить пыль с плеч и расправить крылья. Он закрылся, и даже кровь, алая, словно роза, не приведет его в чувства. Снова томится пташка в клетке и уже не смотрит на кажущееся картонным небо.

Я проснулась от того, что Габриэль от меня терлась, прижимаясь костлявым телом. Она была в одном нижнем белье.

— Ты что творишь?! — я сбросила её с себя.

— Сжалься, — заплакала она, — Поделись своим теплом! Сжалься!

Она вновь потянулась ко мне. Я отскочила от неё.

— Элис! — позвала я, на что та лишь громче захрапела.

Габриэль приближалась ко мне.

— Сжалься! Сжалься! Ты всегда такая теплая. Сжалься! Ты же всегда делишься теплом! Поделись и со мной!

— Элииииис! — я забилась в истерике.

— Да что у вас опять? — к нам вошла Ласка, — Элли, ты дашь мне подежурить спокойно?!

Она осеклась, увидев Габриэль. Я мрачно кивнула. Габи ползала, рыдая и размазывая по лицу слёзы и сопли. Я поспешила выйти, а Ласка принялась успокаивать Габриэль.

Я сидела в коридоре, свернувшись в клубочек и спрятав лицо в коленях. В коридоре было тихо, из какой-то палаты доносился храп и нечленораздельное блеяние. На этаже повыше кто-то ходил туда-сюда, громко топая. Пахло медикаментами, немытыми телами и кашей. Из нашей палаты доносились крики и плач. Вскоре показалась Ласка.

— Можешь заходить, Элли. Габриэль успокоилась.

— Что это вообще было? Она так внезапно напала на меня! Что она делала? Зачем ей это? Откуда это у неё?

— Она жертва насилия и хочет повторно пережить травмирующее событие. Такое не в первый раз встречается на моей практике.

— А меня-то за что?! Я похожа на насильника?!

— Ты не единственная. Она и к Элис приставала, и ко мне. И к санитарам.

— Так сделайте что-нибудь! У Вас же есть опыт? Сделайте что-нибудь с этим, в конце концов, такое нельзя запускать!

— С ней сейчас работают специалисты. Вылечим.

Ласка удалилась на пост, а я вернулась в палату. Габриэль лежала вялая и с остекленевшим взглядом, её короткие волосы были разбросаны по подушке. Она медленно и едва слышно дышала. Я легла в свою постель, но заснуть уже не смогла.

====== Пылающая ======

Как позже Габи призналась, летние деньки, проведенные в палате, и ночи, полные откровенных разговоров и тайных посиделок, были самыми лучшими моментами в её жизни. И если бы у неё была фотокамера, она фотографировала бы каждую секунду, чтобы спустя много лет пересматривать эти застывшие мгновения.

Мы изо всех сил старались её развеселить и показать, что мир наполнен чудесами и жизнь — это бесконечность, а не краткий миг, меняющий и извращающий всё. Так что мы переодевались в яркие лосины, пели в расчески, прыгали на кроватях, дрались подушками, обливали друг друга водой из шланга и рисовали цветными мелками. В жару мы сидели на крыльце в старых скрипучих качающихся скамейках или по бокам, свесив ноги и болтая ими в воздухе, обмахивались старыми газетами и постоянно спорили, кто пойдет за соком. Мы смотрели на малиновую дорожку рассвета и вздыхали. Смотрели на кристально-чистую синеву небес и вздыхали. Смотрели на сгущающиеся сумерки и вздыхали. Но вздыхали мы не от грусти, а от приятной усталости и летнего полуденного дурмана, преследующего нас весь день.

Когда выпадал дождь, мы выскакивали на улицу и носились под ливнем, брызгая водой из луж и промокая до ниточки. Вода была теплая, и после туч всегда следовала радуга, а воздух, разряженный грозой, пах свежестью и влагой. И яркие гусеницы ползали среди жемчужин росинок, и бабочки порхали вокруг робко распустившихся цветов, и птицы лениво чирикали на проводах и крышах.

Жизнь в больнице небогата событиями. Особенно в такой, как эта. От скуки мы лезли к медсестрам, болтали всякую чушь санитарам и подшучивали над врачами. Танцевали вокруг старого проигрывателя, играющего с перебоями. Самым новым песням, которые играли в нем, было лет 20.

А однажды мы нашли чердак. Это произошло случайно. Мы слонялись без дела по коридорам и лестницам. Мы — то есть Зои, Кларисса, Клэр, Блейн, Ромео, Габриэль и три «поклонника» Зои. Было невыносимо жарко, пот засох на нас, одежда прилипла к телу, волосы были засаленны и обгорели. А у Зои выскочило ещё больше веснушек.

— Ого, а что это? — вдруг спросил Эрик, кучерявый «поклонник» Зои.

— Полагаю, дверь, — пояснил парень с бусинками в волосах, которого звали Грег, — Она нужна для того, чтобы попадать в другие помещения.

— Как ты мудр, о Грег! — с восхищением сказал Эрик, — Что бы я делал без тебя, друг мой?

— Я никогда не видел этой двери… — задумчиво протянул волосатый парень с рисунками на руках, которого звали Саймон.

Дверь была белая, с облупившейся краской и очень крепкая, судя по всему. Из щели веяло сквозняком.

— Эта дверь ведет на чердак, — сказала Клэр, — И я знаю, как её открыть.